Ольховатская история - Владимир Георгиевич Кудинов

улыбнулся. Шадурский ерзал на стуле, ждал и боялся следующих вопросов, но молчанье затягивалось, он мог собраться с мыслями, а мы опасались растерять преимущество внезапности атаки.

— О чем рассказывать?

— Да обо всем, — равнодушно сказал я.

— Не знаю, о чем…

— Ну это естественно, — снова встрял Варивода. — Спроси, например, мы о детстве — и ты с удовольствием развел бы антимонии, для которых не хватило бы тысячи и одной ночи. Но ты щадишь наше с тобою время, не хочешь показаться навязчивым и потому предупредительно спрашиваешь, о чем же именно… Давай для начала вспомним, когда ты видел Шедко в последний раз…

— Месяц или два назад, точно не помню.

— Но, надеюсь, ты смеялся с ним над тем, как хозяин мотоцикла, вылетев из общественного туалета, не застегнувшись как следует, но прихватив половинку кирпича, гнался с воплями за тобою?

— Рассказывал.

— Значит, месяц назад ты его видел. А потом?.. Или опять не помнишь?

— Не помню.

— Ну вином-то и стибренными сигаретами «Родопи» ты его угощал, не пожадничал, надеюсь?

— Угощал.

— Так. — Михаил Прокофьевич заглянул в обвинительное заключение по делу Ф. Шадурского, — в столовку ты залез три недели назад, а точнее девятнадцать дней назад. Случилось это около двенадцати ночи. Не той же ночью вы пили, надо было отнести бутылки, спрятать… Или как?

Шадурский кивнул.

— Значит, могли пить на следующий день, то есть ты видел его в последний раз по крайней мере восемнадцать дней назад. А позже?

Шадурский молчал.

— Неужели снова не помнишь? Ну и память у тебя, что за память, — засокрушался Михаил Прокофьевич. — И я, кажется, уже не в силах тебе помочь, вот беда — столовкой оканчиваются твои похождения, наш календарь… Ну, хорошо. А как проходили ваши встречи?

— Как — проходили?

— Всегда ли в теплой, дружественной атмосфере?

— В теплой, дружественной.

— Что-то ты, Шадурский, слово в слово повторяешь меня, не проявляешь никакой творческой инициативы… Неуж ни разу не поссорились?

— Немножко поссорились один раз…

— Как в детском садике, фантики не поделили?.. А под знаменитой «Д», где собираются ольховатские джентельмены? Короче, что ты сказал Шедко, после чего он стал бросаться на всех с кулаками? Тебе и досталось первому…

— «Ну что, Мишенька, боишься?..»

— Почему ты так спросил?

— Ну он же пил ворованное вино… Я пошутил.

— Хорошенькие шуточки — бить своего парня по лицу так, что потом приходится отливать водою!

— Кто вам обо всем рассказал?

— Сорока на хвосте принесла. Что ты имел в виду, когда «шутил»?

— Ворованное вино…

— Вот и неправда. В столовку ты залез двое суток спустя. Так что?

— Ничего я не имел!

— Тебе, я думаю, и вино потребовалось в основном затем, чтобы примириться с Шедко. В принципе из-за него ты и попался. Ну да это не столь важно. Обвинительное заключение, гражданин Шадурский, было готово. Боюсь, что его придется пересмотреть. И не пришлось бы завести еще одно дело. Хотя бы за дачу ложных — преступных! — показаний.

— Я слышал, что он замешан в истории с продавцом… Но я только слышал, болтал кто-то. Я совсем ничего больше не знаю!..

Михаил Прокофьевич хлопнул по столу:

— Ты опять говоришь не всю правду!

— Миша сказал, что он ненавидит себя. Это было на другой день после убийства. Я а подумал, что он виновен, я и сказал. И он полез драться…

7

И упало каменное слово

на мою еще живую грудь…

В мае прошлого года работа завела меня в Ленинградскую область, и я не преминул побывать в Комарове. Спросив дорогу на кладбище, я долго шел лесом, пустынным асфальтированным шоссе. Так долго, что стал сомневаться, верно ли я иду, не миновал ли кладбище среди соснового леса. День был солнечный и свежий, на теплых взгорках, должно быть, росли сморчки. Доносился шум электричек.

Кладбище было уютным и сравнительно небольшим. Из тех, на которых, по словам Пришвина, хорошо лежать. Здесь не хоронили под экскаватор. На главной аллее пожилая женщина собирала в кучки сухие ветки, летошнюю листву. Вероятно, она была служительница кладбища. В ее движениях не ощущалось суетности и присутствовала красота. Мне подумалось, что все эти могилы — ее родные.

Служительница показала тропу к Ахматовой, и я остался один. Я перебирал в памяти стихи из «Реквиема». Я пришел туда не из любопытства и не за тем, чтоб «почтить память», — все это было противно ее натуре. Я пришел оттого, что был живой человек.

…На могиле Дениса Андреевича Чигиря стояла стопка, оставленная, видимо, в девятый, поминальный день; забрызганная дождями, она была прикрыта ломтиком хлеба. Водка до конца еще не испарилась. Точно такую же я видел и в доме Чигирей, стояла на блюдечке на наглухо завешенном темной тканью — невключаемом — телевизоре. И там, и тут рядом были свечи в граненых стаканах, тоненькие, желтые, наполовину оплывшие. С фотоснимка, прикрепленного к временному надгробию — красному деревянному столбику, на эти свечи напряженно глядел Денис Андреевич. На его лице дрожала тень сиреневой ветки. Снимок был десятилетней давности, более позднего, подходящего случаю, наверное, не нашлось. Не знаю, что было у Дениса Андреевича перед глазами, когда он фотографировался для Доски почета ольховатского депо. Теперь же помимо поминальной стопки, хлеба и свечей — еще и стеклянная банка с цветами из его же палисадника. Я положил сбоку сигарету, другую выкурил и пошел прочь. Ничего-то этого ему уже не было нужно, ни сигареты, ни меня самого с моими сомнениями, догадками, погоней на взмыленных лошадях… Все осталось с живыми…

8

После обеда и чаепития с традиционным для этого дома вареньем в традиционных розеточках, на сей раз было клубничное — крупные багровые ягоды и розовый сироп, — мы вышли с Михаилом Прокофьевичем во двор, сели на лавочку под роскошным кустом бузины. Бузина росла по всем четырем углам крошечного сада, и стало быть, вместе с петухом оберегала от нечистой силы. Михаил Прокофьевич сбросил сорочку, облился под краном по пояс водой, но все равно его душил пот: кипящий самовар не зальешь, когда будешь плескать на его бока. Старик сидел, набросив на волосатые круглые плечи влажное махровое полотенце, утирал лоб, бормотал, словно оправдываясь: «Бач ты, якая духота!..» Я же разулся и, вытянув ноги, поставив их на туфли, расслабился на лавочке, ловил легкие движения медленно остывающего воздуха. Мы лениво, под стать тягучему вялому вечеру, переговаривались, и со стороны, наверно, можно было подумать, что вот сидят два мужичка, полугорожане, полудачники, то ли механики авторемонтных мастерских, то ли сменные мастера пивзавода, а может, даже краснодеревщики, сидят,