О пионеры! - Уилла Сиберт Кэсер

в дом, взяла пачку писем, привезенную Александрой, однако читать не стала – повертела в руках, разглядывая иностранные марки, а потом просто сидела на кухне и смотрела в окно. Вокруг сгущались сумерки, озаряемые лишь красными отблесками огня в печи.

Мари прекрасно понимала, что письма Эмиля адресованы не столько Александре, сколько ей самой. Сестрам таких писем не пишут. Слишком уж они личные, очень уж красочно описывают веселую жизнь в старой столице Мексики под сильной рукой Порфирио Диаса[12]. Эмиль рассказывал о корридах и петушиных боях, церквях и фиестах, цветочных рынках и фонтанах, музыке и танцах, о людях, которых встречал в итальянских ресторанах. Короче говоря, такие письма молодой человек пишет женщине, когда хочет заинтересовать ее своей жизнью и занять место в ее мыслях.

Оставаясь одна или сидя над вечерним шитьем, Мари часто думала, каково жить там, где теперь Эмиль, – где повсюду цветы и уличные музыканты, разъезжают туда-сюда экипажи, а перед собором стоит маленький слепой чистильщик сапог, который может сыграть любую мелодию, бросая на каменные ступени крышки от баночек ваксы. Когда тебе всего двадцать три, а жизнь уже прошла, приятно дать волю воображению и окунуться в приключения юноши, у которого все еще впереди.

«А ведь если бы не я, – думала Мари, – Фрэнк сейчас тоже был бы, наверное, свободен и жил в свое удовольствие, окруженный всеобщим восхищением. Бедный Фрэнк, и ему наша свадьба не пошла на пользу. Боюсь, я впрямь настраиваю людей против него, как он и говорит. Отчего-то я все время его предаю. Может, не будь меня, он старался бы ладить с людьми. Я словно проявляю в нем все самое худшее».

Позже Александра вспоминала этот визит как последнюю хорошую встречу с подругой. С того дня Мари все больше уходила в себя и уже не была так непосредственна и откровенна. Казалось, ее гнетет тайная печаль. К тому же общению препятствовала погода: таких буранов на высокогорье не видали двадцать лет, и с Рождества до марта тропа среди полей была погребена под огромными сугробами. Чтобы навестить подругу, приходилось пускаться в объезд по гужевой дороге, что удлиняло путь вдвое. Они каждый вечер созванивались, однако в январе буран оборвал провода, и целых три недели телефон молчал, а почтальон не добирался до ферм из-за снежных заносов.

Мари часто навещала свою ближайшую соседку – разбитую ревматизмом старую миссис Хиллер, о которой некому было позаботиться, кроме хромого сына-сапожника, – а также при любой погоде ездила во французскую церковь. Она от всей души верила в Бога и горячо молилась за себя, за Фрэнка и за Эмиля, прося уберечь его от соблазнов веселого развратного города. Той зимой вера приносила ей особенное утешение. Церковь стала ближе и заполнила собой ноющую пустоту в сердце.

Мари старалась быть терпимее к мужу. По вечерам он обычно играл в карты со своими работниками, а она сидела рядом с шитьем или вязанием и пыталась проявлять дружеский интерес к игре, хотя мыслями витала среди полей, над которыми кружился снег, или в оцепеневшем саду, где с каждым днем росли сугробы, тяжелым грузом давившие на сердце. Перед сном она заходила на кухню, чтобы утеплить цветы, и часто подолгу стояла у окна, глядя на белые поля и снежные вихри над садом. Фруктовые деревья так заледенели, что невозможно было сломать ветку, не поранившись. И все же под ледяной коркой, у самых корней, теплилась тайна жизни, пульсируя, как кровь в жилах. Весна придет! О, несомненно, придет!

II

Будь у Александры побольше воображения, она догадалась бы, что происходит с Мари, и еще раньше поняла бы, что творится в душе у Эмиля. Но в таких материях она была не сильна, и жизненные обстоятельства не способствовали развитию ее проницательности. Жизнь учила Александру все лучше и лучше справляться с делом, которому она себя посвятила, а между тем движения собственной души оставались для нее тайной. Они текли незримо, словно подземная река, и лишь временами поднимались на поверхность, чтобы вновь на многие месяцы скрыться в темной глубине, над которой колосятся поля. И все же воды эти текли, питая личность Александры, составлявшую едва ли не главный секрет ее деловых успехов.

Александра ценила те на первый взгляд непримечательные дни, когда чувствовала особенную близость с нераспаханной, свободной землей, сквозь толщу которой радостно пробивается новая жизнь. Эту радость она ощущала как свою и находила такие мгновения особенно счастливыми. С не меньшей любовью она вспоминала особенные дни, которые пережила вместе с Эмилем. Один из таких выдался в засушливый год, когда они ездили осматривать фермы в речной долине. Выехали рано утром, и около полудня, когда Эмиль проголодался, сделали остановку, распрягли и накормили Бригама, а сами взобрались на вершину поросшего травой утеса, чтобы пообедать в тени невысоких вязов. Из-за нехватки дождей река в этом месте обмелела, и сквозь рябь чистой, прозрачной воды песок искрился в солнечных лучах. Плакучие ивы на другом берегу склонились над глубокой заводью, где течение было таким медленным, что казалось, вода спит, убаюканная солнцем. Среди пятен света и тени плескалась, ныряла и чистила перышки очень довольная дикая утка. Путешественники долго наблюдали за играми одинокой птицы, и никогда еще живое существо не представлялось Александре столь красивым. Эмиль, вероятно, чувствовал то же. Вернувшись из поездки, он иногда говорил: «Сестрица, а помнишь нашу утку?..»

Тот день запомнился Александре как один из самых счастливых в жизни. Многие годы спустя она представляла, что утка до сих пор ныряет и плещется в солнечной заводи – волшебная птица, неподвластная времени.

Такими были почти все ее воспоминания – ничего по-настоящему личного. И все же Александра ощущала их глубоко интимными. Чистые страницы ее души заполняли простые истории о погоде, животных и растениях. Немногие сочли бы эту книгу интересной – лишь особые счастливцы. Александра ни разу не влюблялась, не тешила себя романтическими мечтами и даже в юности видела в мужчинах лишь трудовых товарищей. В тяжелые времена невольно приходилось быть серьезной.

С самого детства ее посещала только одна фантазия – чаще всего воскресным утром, в тот единственный день недели, когда Александра позволяла себе допоздна лежать в кровати, слушая привычные звуки утра: поет ветер в лопастях мельницы, насвистывает Эмиль, начищая ботинки. Иногда, закрыв глаза в блаженной лени, она ощущала, что ее подхватывает на руки и легко уносит кто-то очень сильный – несомненно, мужчина, но не такой, как все ее знакомые, куда выше, сильнее