Пассажиры империала - Луи Арагон

— А я вот переписываюсь с тремя друзьями юности, — сказал Мейер. — Все трое живут далеко, люди совсем различные… Не знаю, могли бы мы теперь сговориться, или нет… А в письмах это легче… ведём монологи…

— А, знаете, если уж пошло на откровенность, у меня всё кончилось не так-то просто…

Меркадье, не слушавший Мейера, не договорил и, глубоко вздохнув, погладил бороду из-под низу.

— По правде говоря, мне мои друзья опротивели, я их возненавидел. Меня уже давно тянуло к одиночеству. Тем временем мои приятели жили благополучно и дружно. У них сложилось обо мне определённое представление. Они старались внушить его и другим, сравнивали меня с создавшимся у них вымышленным образом. Иногда случалось, что я поступал не так, как мне следовало поступить, по мнению моих друзей… Конечно, с меня не требовали отчёта, но получалось что-то вроде этого… Друзья присвоили себе право судить о моём поведении. Я уже не мог высказать собственное мнение о фактах, свидетелями которых они были. Они считали себя непогрешимыми… Что может быть несноснее!..

Мейер, не привычный к абсенту, слушал эти признания сквозь уютную, приятную дымку лёгкого опьянения. Он блаженно вздохнул и потёр правой рукой согнутые пальцы левой руки — по этому машинальному жесту его издали узнавали на улице… Пьер налил себе вторую рюмку, Мейер отказался. Как красив был кусочек сахара на решётчатой ложке!

— У меня вышла довольно неприятная история из-за моих друзей. Из неё вы сразу поймёте, каким я был в юности. Мои мысли, те мысли, которые я позволял себе иметь, постоянно сравнивали с теми, которые я уже высказывал раз десять, не меньше — в прошлом году… Не угодно ли! Люди очень странно устроены. По-своему перетолковывают ваши поступки. Ищут в них логику. Оголят человека, рассматривайте его, пожалуйста, нагишом… Это называется дружбой. Милое изобретение, нечего сказать! По слабости характера терпишь подле себя друзей… ведь иной раз очень уж тоскливые бывают дни… Да и молодая опрометчивость играет тут роль… Но, право, стоит только подумать, как люди будут тебя честить после твоей смерти… С ума можно сойти! Друзья… Да они стали бы ворошить мою жизнь, во всё совать свой нос, вспоминать одно, другое, по-своему распоряжаться моим прошлым, опровергать, исправлять. Фу, мороз по коже подирает! А пока я жив, мне в общении с друзьями постоянно надо делать над собой усилия, чтобы походить на сложившееся у них представление обо мне, и ведь оно не у всех у них одинаковое… Вот комедия! Тащится за тобой твоё прошлое, и в кругу друзей чувствуешь себя словно убийца, при котором без конца разоблачают его преступления… А между тем, они обо мне ровно ничего не знают… И не могут ничего знать… Захочу и в корне переменюсь, чтобы их ошарашить… Наделаю всяких глупостей!..

— Прекрасно, деточка! — заметил Мейер. — Зачем же вам наизнанку выворачиваться, раз у вас нет друзей?

Очевидно, он немного захмелел. Пьер Меркадье улыбнулся. Подозвал официанта. На улице он сказал Мейеру наставительным тоном, как будто вёл в младшем классе предметный урок:

— Прежде всего, я человек весёлый. Оптимист и даже больше, чем полагается. Право, мне просто неловко. Я весельчак, душа общества, в компании меня любят. Оптимист. Всем приятно, когда у человека хорошее настроение. Я, можно сказать, редкостный оптимист.

Мейер тихонько мотал головой:

— Нет, не обманете!.. Но, если вам так нравится, пожалуйста… Оптимист должен быть болваном, Меркадье!

XIII

С первыми весенними днями в городе появились бродячие циркачи. Откуда они приехали, никто не знает, но известно, что дальше они поедут в Бар-ле-Дюк. Их фургоны въезжают на главную площадь и потом цепочкой выстраиваются вдоль бульвара. Такие забавные разноцветные домики на колёсах, — как только выпрягут из них лошадей, мигом возле фургонов уже натянуты верёвки и на них сохнет бельё акробатов и укротителей; отворяются ставни, за окошечками видны цветы в горшках, женщины с гривой густых волос, смуглые мужчины в фуфайках и какие-то странные, хмурые ребятишки.

Несколько дней подряд школьники после уроков сбегались посмотреть, как устанавливают карусели, сколачивают балаганы. На площади собиралась толпа народу. Уже завязывались знакомства. Из кафе выносили столики, расставляли их вокруг будущей ярмарки. Уже наигрывали под сурдинку первые балаганные оркестры. Наконец ярмарка открылась. Защёлкали выстрелы в тире, где в качестве мишени на струйках фонтанчиков пляшут яйца. Взлетают к небу голубые качели, а перед ними блещут зачем-то подвешенные к балюстраде зеркальные звёзды, прижатые друг к другу, как луковицы в плетушке. Кружатся новёхонькие, ярко расписанные карусели, и в честь франко-русской дружбы при входе на полотнищах холста изображены казачки в белых с золотом нарядах и гарцующие кони. Леве и Паскаль Меркадье в пелеринах и с книжками в ремнях бродят среди всего этого великолепия. Денег у них маловато, не хватает на то, чтоб поглядеть на дрессированных блох или попытать счастья в той палатке, где накидывают кольца на воткнутые в щит ножи. Очень соблазнительно выиграть нож — тут их богатейший набор, и как они хороши на фоне алого бархата в обрамлении сверкающей, начищенной меди.

В одном балагане показывали ещё женщину-великаншу и лилипута — оба изображены на занавесе. Был тут и театр теней. Был также «Театр пластических поз», где можно увидеть «Суд Париса», и «Похищение сабинянок». В другом балагане подвизались борцы, и, когда все они выходили «делать парад», можно было задаром ими любоваться. Был ещё и «Музей Дюпюитрена» — тут для привлечения публики на подмостках под стеклом выставлены были сиамские близнецы, соединённые друг с другом желудком, спящая красавица, индийская принцесса, у которой было по меньшей мере три пары грудей, и трёхногий рахитичный младенец. Все фигуры, разумеется, вылеплены из воска, но сделаны великолепно — посмотришь, как живые! С боков стенки балагана украшены были выцветшими серыми декорациями, изображавшими сцены из больничной жизни: доктор, со свитой ассистентов и сестёр милосердия, осматривает больного, а с другой стороны — лаборатория, там учёные поднимают и внимательно разглядывают пробирки, а вокруг стоят колбы, реторты, перегонные кубы, бунзеновские горелки.

Леве, отказавшийся от всяких попыток писать стихи с тех пор, как Паскаль Меркадье прочёл ему свои «поэмы», подзадоривал поэта:

— Слушай, а слабо́ тебе описать стихами ярмарку! Не только гекзаметром, а никаким размером не выйдет…

Паскаль, пренебрежительно улыбаясь, заявил, что сюжет слишком неинтересный. Даже трёхстопным стихом и то не стоит стараться…

Он уже завёл новую тетрадь и каллиграфически вывел заголовок: «Силы и грёзы». В первом стихотворении говорилось о реках, дальше поэт намеревался