Пассажиры империала - Луи Арагон

можно было увидеть, какой странный, разношёрстный состав учеников в школе. Дети отличаются друг от друга ещё больше, чем взрослые, да ещё тут прибавляется разница в росте, даже у ребятишек одного возраста, и различия в одежде… Но забавляться любопытным зрелищем было некогда. Господин Корню, или господин Глез, зажав зубами свисток, хлопал в ладоши и начинал свистеть. Прижав локти к бокам, ученики пускались бежать вокруг двора, не нарушая строя и приноравливаясь к ритму, который давал свисток, — сначала медленно, потом быстрей, быстрей. Зимою, в студёные дни, холодный воздух обжигал лёгкие. В эти минуты чувствовалось также, что надвигается ночь, и на душе было тоскливо.

А когда отпускали, наконец, на свободу, все бросались играть, играли с жадностью, как выкуривает смертник последнюю папиросу. Ноги скользили на мелком гравии. В воздухе летали мячи. Деревья — четыре дерева на весь двор — становились мишенью или рубежом неприкосновенного убежища, или же местом бешеных акробатических упражнений, в которых искала выхода молодая энергия. Из-за всякого пустяка начиналась драка. А двор постепенно окутывала темнота.

Иначе дело шло летом. Пылища, духота. Но когда наступает лето, — значит, скоро каникулы. В республике Паскаля и поэты и все прочие в конце учебного года отдыхали в старинном замке, с башнями, с большой террасой и с горой на горизонте. Только эти мечты и помогали ему переносить бородатую физиономию директора, стрекотанье трещотки, молитвы и бег в строю — раз-два, раз-два! — вокруг господина Глеза или господина Корню.

XII

— А занятный вы всё-таки человек, Меркадье… — сказал Мейер, нарушив долгое молчание, наступившее после того, как Полетта вышла из гостиной, хлопнув дверью; оба приятеля хотели, чтобы несколько сгладилось впечатление от семейной сцены, и нарочно не возобновляли разговор.

Конечно, Пьер считал большой бестактностью со стороны Полетты, что она сделала преподавателя математики Мейера свидетелем домашних неладов. Но ведь и то сказать, Мейер такое незаметное существо, что на него обращаешь не больше внимания, чем, например, на подсвечники у пюпитра рояля.

— И потом…

Слова Мейера не имели никакой связи с гневными вспышками супруги Пьера Меркадье, который, кстати сказать, сразу же забывал загадочные их причины. Мейер, как ни в чём не бывало, продолжал начатый перед бурей разговор.

Они сидели у рояля; в воздухе, казалось, ещё трепетали отзвучавшие аккорды, хрустальные подвески люстры ещё звенели от музыки Брамса.

— Пойдёмте отсюда, — вдруг сказал Меркадье. — В кафе нам будет уютнее. Когда у моей жены такое настроение…

Пышно разубранные и унылые кафе французской провинции конца прошлого столетия! Друзьям пришлось выбирать между тремя приличными питейными заведениями, находившимися в центре города. У них не было своих излюбленных ресторанов и пивных, как у других лицейских учителей. Любопытно, что в центре, да, впрочем, и на окраинах городов, все кафе расположены обычно на одной улице, чуть ли не рядышком…

Они, наконец, уселись за мраморный столик на бархатные диванчики, над которыми висело по зеркалу, окаймлённому гравированными звёздами. Вся отделка в кафе была красная с чёрным и с золотом. В углу играли в домино какие-то военные; обслуживали посетителей женщины. Но что это были за женщины! И где только содержатель кафе выискал такие каменные тумбы, существа бесцветные, тяжеловесные, без возраста.

— Абсент! Две рюмки! — не задумываясь заказал Пьер. Мейер испуганно поднял было руку, но, сразу же сдавшись, смирился. Сахар медленно таял на решётчатой ложке; смесь помутнела, приняла красивый опаловый оттенок, потом пожелтела.

— Не знаю уж, дорогой Мейер, что вы находите во мне занятного.

— Занятного? В сущности, не то слово я сказал. Скорее — своеобразного… Да, да, своеобразного. У нас с вами жизнь сложилась неодинаково… У каждого своя среда, своя особая атмосфера со дня рождения… Я вот не могу представить, каким вы были прежде… Не понимаю, право, как это писатели угадывают…

Меркадье слушал и пытался представить себе, каким было детство Мейера, вообразить его родных, нравы этих людей, их квартиру; молодость Мейера интересовала его лишь потому, что накануне он задавался такими же вопросами по поводу Джона Ло, работая над монографией о нём, и удивлялся скудости своего воображения… А в сущности ему и сейчас мало было дела до Мейера. Просто он старался не думать о Полетте. Старался изо всех сил и всё-таки с горечью думал о ней, плохо слушая Мейера. А тот продолжал:

— Почему-то людям кажется, что мир чисел и геометрических фигур — сложнейшая область. А прежде всего это совершенно устойчивый мир. Лишь когда сталкиваешься с неизвестными — перед тобой мир загадок. Ну тут вводят непостоянные величины, одну, другую, несколько переменных величин, параметров… Всё тогда скользит, ползёт, разбегается во все стороны. Но и к этому можно приноровиться и во всём разобраться… А вот с людьми иное дело… Тут слишком много факторов, они повинуются каким-то фантастическим законам, движутся по каким-то сумасшедшим кривым…

Не лучше ли считать, что Полетта просто-напросто дура и злючка. Ну да, разумеется. А чем это поможет? Ведь жить-то с ней всю жизнь… Семья… Должна же всё-таки жизнь иметь какой-то смысл. Он услышал, как Мейер говорит, помешивая ложкой абсент:

— Я хорошо знаю, Меркадье, что у вас нет друзей… Да вы и не стремитесь иметь их. Вы не завели себе друзей и в тех городах, где прежде служили… или же сходились только вот с такими, как я… Скорее знакомство, чем дружба…

Пьер не стал возражать. Это верно, у него нет друзей. Он и не хотел иметь их. В лицее и в студенческие годы у него были друзья. А потом он растерял их, — просто так, без шума, незаметно… и даже с некоторым чувством облегчения.

— Вот послушайте, Мейер, был у нас тесный кружок. В предпоследнем классе. Мы встречались каждое воскресенье — утром отправлялись в Булонский лес. Вы жили в Париже? А иной раз на окраину города в сторону Жавеля… или ещё куда-нибудь… Куда глаза глядят. Мы просто любили ходить пешком. Шли, разговаривали, менялись местами — то с одним идёшь, то с другим. Ходили мы вчетвером, впятером. Не всегда одни и те же. Всего в нашем кружке было восемь человек, — кто хотел, тот и принимал участие в этих прогулках. Дорогой мы дурили, толкали друг друга… А лица у всех такие важные, серьёзные. Один был ужасно долговязый и великовозрастный; был один толстяк, один был крошечный, а один «очкастый», как мы говорили. Словом, целый зверинец… Мы отлично ладили, хотя спорили до хрипоты…

— Ну и что же? Почему распалась дружба? Почему вы растеряли этих друзей?

— Да так… Без особых причин. Может быть, мужчинам чувство дружбы