Пассажиры империала - Луи Арагон

существование этого заведения, — вроде того, как вывешивают трёхцветный флаг у дверей портомойни. Дело даже не в религии, а в том, что всё, именуемое здесь добром и красотой, ничему реальному в жизни не соответствует. Это несоответствие, можно сказать, — основной принцип здешнего воспитания. На свете существует зло, но здесь о нём не говорят. Или уж объявляют страшнейшим злом гримасы при ответах учителю, наушничество, списывание у соседа… Как будто ни у кого из этих прилежных и скрытных юнцов нет ни отца, ни матери, как будто не случается им, возвращаясь к вечеру домой, видеть на улице предместья поножовщину и слышать площадную ругань, заглядывать в газеты, подробно расписывающие убийства и любовные истории, — но недаром же господин Легро, преподававший в пятом классе латынь, говорил:

— Felix, — гм-гм, — Felix qui potuit (вы понимаете?) potuit rerum… (Господин Леве, перестаньте болтать с соседом) …rerum cognoscere causas 8.

Лучшим другом Паскаля стал Иоахим Леве-Дюгесклен. Он был старше Паскаля на год и взял его под своё покровительство. По женской линии он являлся потомком знаменитого коннетабля, и дед маленького Иоахима выхлопотал себе дозволение носить двойную фамилию: Леве-Дюгесклен. Мальчик считался в школе примерным учеником, одним из первых — если не по успехам, то по поведению. И летом и зимой он ходил с голыми икрами, в коротких штанах, стянутых под коленом резинкой, в серой фланелевой блузе, заламывал каскетку на затылок, имел такой решительный и весёлый вид, что казался красивым, хотя по чертам лица, уже взрослым, вполне определившимся и очень мужественным, он мог показаться даже безобразным, не будь в нём какого-то обаяния.

Юный Леве на всё смотрел с такой же точки зрения, как и старик Сентвиль. После уроков приятели любили пошататься по улицам, а потом садились на велосипеды и нажимали вовсю на педали, чтобы дома не влетело за опоздание. Беседа шла обычно и о книгах и о множестве других предметов, в которых ничего не понимал бородатый толстяк Легро. Насчёт Легро у них было полное единомыслие. Помахать под подбородком рукой с растопыренными пальцами означало на их условном языке: «Легро идёт!» или: «Нудища какая!» или: «Чепуха несусветная!» Но во многом другом между Леве и Меркадье были политические разногласия.

Конечно, в одиннадцать лет у Паскаля не было настоящих политических взглядов. Но они постепенно определялись, — по принципу противоположности. То или иное невысказанное мнение, складывавшееся у него в то время как он слушал бесконечные монологи своего деда, вполне естественно вырывалось у него в беседах с Иоахимом, у которого во всём сказывалось влияние семьи: юный Леве-Дюгесклен страшно гордился своим предком и был полон обиды, что ему, Леве-Дюгесклену, не предоставлена особо значительная роль в свете, хотя он потомок человека, ради которого работали чуть ли не все женщины в стране, чтобы собрать денег и выкупить его из плена. Именно в этих разговорах с Иоахимом Леве Паскаль начал осознавать себя республиканцем.

Одетые оба в пелерины, они шли по улицам, оба подталкивали свои велосипеды, у обоих книжки были привязаны к раме велосипеда. Услышав обрывки их разговора какой-нибудь прохожий с удивлением оборачивался. Приятели краснели и принимались говорить об игре в шарики. Леве играл бесподобно и выигрывал у Паскаля все его агатовые шарики. Однако он возвращал шарики Паскалю, обменивая свой выигрыш на стихи. Ведь Паскаль сочинял стихи. Листочки с его «поэмами» Леве заботливо прятал в общую тетрадь, вернее, в корки от общей тетради, где у него хранилось немало ценных произведений; в частности, вырезки газетных статей о Панаме и о деле Дрейфуса. Дело Дрейфуса, Панама… Паскаль совсем тут запутался. Он был ещё маленьким, когда всё это началось. Леве не трудно было заткнуть ему рот, как только речь заходила об этих событиях. Впрочем, если б даже Дрейфус действительно оказался изменником, это ещё нисколько не доказывало, что наша Республика плоха. Но разве Паскаль не признался однажды, что собственный его отец, Пьер Меркадье, стал жертвой надувательства со стороны Республики, которая гарантировала прибыли Панамы.

Стихи у Паскаля были по большей части любовные. Например, «Песнь Леандра», в которой он воспевает Геро. Или письмо Джульетты, где она приносит возлюбленному извинение в том, что не могла прийти к нему на свиданье, так как у её родителей были гости… Чуть не в каждой строке были поцелуи, объятия, наивные признания и опасения, нежные зори и розы. Леве, полагавший, что у него самого гораздо больше житейского опыта, чем у его младшего товарища, смотрел на поэта с восторгом и говорил: «Где ты всё это выкапываешь? Ей богу, можно подумать, что ты всё это испытал…» Леве был влюблён в одну из своих многочисленных кузин, с которой мог видеться только на рождество и на пасху.

Зимние дни коротки, но какими долгими казались обоим приятелям часы ожидания вожделенной свободы, когда они вместе курили тайком первые свои папироски и, указывая на кассиршу бакалейной лавки Сале, шептали друг другу: «Красивая бабёнка, правда?» Уроки, молитвы, занятия в классе на втором этаже, занятия по химии или по английскому в бывшей оранжерее, опять молитва… И так с утра до ночи, изо дня в день. Утром перемены между уроками такие маленькие, что не успеешь даже как следует поразмяться. После них ещё тяжелее были неподвижность, вынужденное молчание, бремя головоломных задачек и немецких диктовок. Паскаль не учил греческий и от этого чувствовал себя униженным перед Леве. Труднее и скучнее всего было между тремя и четырьмя часами дня. Особенно зимой, — в это время уже начинало темнеть, а света не зажигали, и на всех нападала сонливость, того и гляди захрапишь. В маленьких помещениях всегда было слишком жарко, а в больших, — например в рекреационном зале, — слишком холодно. Как все ждали звонка на большую перемену, — двадцатиминутную перемену, начинавшуюся в четыре часа! Мурашки бегали по коже от нетерпения.

Но как портили начало перемены гимнастические упражнения, обязательные для всей школы. Едва раздавался звонок, мальчики выскакивали из всех дверей, кубарем скатывались по ступенькам крыльца и со всех ног бросались в уборную, находившуюся в конце сада, устраивали там соревнования на высоту. Во дворе стоял визг, писк, угощали друг друга тумаками, вытаскивали из кармана мячи, кричали: «Пятнашка». Но посреди двора всегда стоял кто-нибудь из учителей, — господин Корню или господин Глез, — и со строгим выражением лица, говорившим, что классные наставники шутить не любят, хлопая в ладоши, выкрикивал:

— А ну, господа, живей, живей!

Увы! Перемена начиналась гимнастическими упражнениями. Ученики выстраивались в колонну, по четыре в ряд, маленькие впереди, большие сзади. Вот тогда