Пассажиры империала - Луи Арагон

не раз примечал, что дедушке неприятно видеть доктора. Почему — мальчик не мог понять. Доктор Моро был специалистом по туберкулёзу, он-то и начал строить на горе, выше Бюлоза, санаторий. Что же тут дурного, почему дедушка так хмурится?

Вдалеке показалась башня замка Шандаржан.

X

Звонок. В нижнем этаже двери классов выходят на внутренний дворик, а наверху — на балкон, опоясывающий всё здание. Поднялся шум потоков, прорвавших плотину. Сорванцы галопом мчатся по железным ступеням лестниц. Сотни мальчишек кричат, визжат, хохочут. Уже идёт и драка. Разлетаются во все стороны книжки. «Перестаньте, господа, перестаньте!» — гнусаво вопит классный надзиратель — старый скелет, обтянутый зелёным мундиром. Гурьба озорников вихрем несётся к уборной.

Выходя из класса, Пьер Меркадье лишний раз слышит этот грохот разразившейся бури. Всегда у него от такого шума болят виски, перехватывает горло. Странное дело, никак он не может привыкнуть к яростному буйству детской энергии. Когда-то она даже была ненавистна ему. Теперь он судит о ней иначе: эта неистовая беготня, потребность толкаться, драться, кричать, эти раскрасневшиеся от шумных игр щёки, бешеное стремление встряхнуться после томительных часов вынужденной неподвижности и скуки пробуждают в учителе истории стыд за то дело, которое он вершит. Тюремный надзиратель — вот он кто! Если бы знали, какие у него в голове мысли, ему бы, конечно, не доверили воспитание юношества. Но он безопасен для юношей. Они ничего не узнают. Свои крамольные мысли он держит про себя. Они останутся только мечтами, осторожными и туманными мечтами, его потаённым бунтом.

По дороге он раскланивается с коллегами. Как быстро привыкаешь к новому городу, к новым людям. Всё уже кажется давно знакомым, а ведь только три месяца, как его перевели сюда.

С Полеттой было крупное объяснение по поводу переезда на новое место: она готова тратить на обстановку и устройство квартиры безумные деньги, но ведь его без конца переводят из одного города в другой. А денег с каждым годом остаётся всё меньше. Нельзя допустить, чтобы повторились такие нелепые траты, какие были в Алансоне… «Мосье Меркадье!» — окликнул его директор и повёл долгий разговор об одном из учеников Пьера, чрезвычайно рассеянном мальчике. Поскользнувшись на мелких кафельных плитках, которыми был выложен пол, их чуть не сбили с ног шалуны, игравшие в «пятнашки». Над головами летают мячи. Пьер не слушает бормотанья директора. Как всегда, в лицее он думает о детстве, вспоминает свои детские мысли, чему он тогда верил, чего хотел, чего ждал от жизни… И вот стал учителем… сам с собой плутовал, обманывал себя… Теперь он так далёк от детей, что даже не понимает, что значат для школьников перемены между уроками.

Он замечает длинную фигуру Мейера. По своему обыкновению, Мейер стоит в сторонке и поджидает его. Мейер человек очень робкий и ни за что на свете не решится хотя бы поклоном и словом: «Здравствуйте!» — помешать беседе Меркадье с директором. Пьер улыбается, думая об этом. Они с Мейером большие друзья, хорошо понимают друг друга. Извинившись перед директором, он подходит к коллеге.

Мейер ростом гораздо выше Пьера Меркадье. Худой, с длинным печальным лицом, ещё удлинённым козлиной бородкой; носит пенсне. Ещё тридцати нет, а спина уже сгорбленная. Непрестанно потирает руки. Преподаёт математику. Родом он из Эльзаса. Среди учителей лицея Мейер — единственный еврей, на него косятся. Застенчив и робок до крайности, и только могучие чары музыки заставили его в один прекрасный день заговорить со своим коллегой Пьером Меркадье. Дело в том, что Мейер играет на фортепьяно. Играет с упоением — всё своё свободное время. Но в его холостяцкой квартирке стоит плохонький инструмент, взятый напрокат. А у Меркадье великолепный эраровский рояль. Этот рояль и послужил основой дружбы. Полетта, разумеется, не очень-то жалует нового приятеля мужа.

— У нас дома, — говорит она, — никогда не принимали иудеев…

— За исключением твоих почтенных родственников Шандаржанов. Уж они-то, дорогая моя, самой бесспорной еврейской породы.

— До чего ты глуп! Это же совсем другое. Перестань.

— Мейер прекрасно играет на рояле. Можно приглашать его, когда собираются гости. Всё-таки развлечение.

А много ли развлечений в унылом городишке восточной Франции? Только и есть, что гарнизонные офицеры.

Иной раз оба учителя вечером вместе возвращались из лицея с новой партитурой, только что полученной из Парижа. Они запирались в гостиной, и там, при свете газового рожка, Мейер разбирал ноты. Пьер сидел рядом и переворачивал страницы.

Меркадье когда-то брал уроки музыки, но пальцам его не хватало беглости. Да и терпения не было. Он никогда не стремился стать хорошим пианистом. Он только прочитывал ноты, обращаясь к помощи пианино. Но ведь это бесконечно долго. А теперь он и навыки эти потерял, — в провинции редко бывают серьёзные концерты. Пьер всё-таки настоял на том, чтобы в доме был хороший инструмент. Полетта бренчала на этом превосходном рояле. Её, разумеется, учили в детстве «изящным искусствам». Она играла и пела тоненьким голоском. В музыке репертуар у неё определённый — от «Молитвы девы» до «Гусарской кадрили», а пела она вальсы и серенаду Гуно. Застряла на этом, и кончено!

— Ну уж твой Мейер, — говорила она, — одну только немецкую музыку играет.

Пьер пожимал плечами. Немецкая или китайская, не всё ли равно… Была бы только хорошая…

Он был уверен, что друзья Полетты косо смотрят на Мейера. В городе евреев не любили. Слава богу, их было там немного. Мясник со своим семейством, два портных. В общем — раз, два и обчёлся… А всё-таки чего они у нас торчат? Ехали бы в свой Франкфурт. После Седана не желаем видеть у себя переряженных немцев.

— Я политикой не занимаюсь, — заявлял Пьер. — В человеке вижу человека, в пианисте — пианиста…

К счастью, Мейер холостяк. Если б у него были жена и дети, пришлось бы поддерживать знакомство домами. А при всём свободомыслии Пьера, ему совсем не улыбалось постоянно сражаться из-за Мейера. Не так-то приятно навязывать всем своего приятеля. Если люди не выносят евреев, это их личное дело.

Пьеру Меркадье особенно нравилась в Мейере его молчаливость. С ним не надо было пускаться в пространные рассуждения, вся суть их дружбы заключалась в музыке; это соответствовало всё углублявшейся меланхолической настроенности Пьера Меркадье. С Мейером ему не нужно было притворяться и даже думать: Лист, Шопен, Бетховен, Моцарт придавали оттенок мечтательности вечерним часам, которые друзья проводили у рояля. Гостиная Полетты куда-то исчезала: всё заполняла, всё скрадывала красота развёртывающихся музыкальных фраз, гармоническое их разрешение. Пьер уже не замечал безвкусицы в убранстве гостиной, так раздражавшей его, когда им