Пассажиры империала - Луи Арагон

выбегая из туннеля так близко от озера, что удивительно было, как он не падает в воду. И вспоминался ему сам Экс-ле-Бен — город альпийских фиалок. Особенно же запомнился театр, куда его водили слушать оперы 50-х годов, — оркестр состоял из трёх скрипок. А в саду казино было множество тёмно-красных цветов и листьев с серебряным узором.

Вправо от Кошачьего зуба опять шли горы, горы и горы. Сколько же императоров оставили здесь свои треуголки! Не каждый день в переливчатом свете солнца удавалось разглядеть эти белые громады с голубоватыми тенями на склонах, и порой не верилось, что они настоящие… Вечные снега, ледники… Они уже были за пределами Франции; груда сверкавших хрусталей — это гора Монблан, там начинались Швейцария и Италия. Направо, если верить Рамберу, — Дофине, а вот там Бар-дез-Экрен и Пельву. И ещё множество горных кряжей и вершин, названий их не упомнишь, но с ними нераздельны облака и грёзы. Однако небесный простор, этот лазурный рай, раздолье для полёта ангелов, эти широкие розовые пелены и каменные цепи гор были ничто в сравнении с тем, что вызывало трепет в душе Паскаля, с тем, что было гораздо ближе, по соседству с ним, — ничто в сравнении с воронкой, раскрывавшейся внизу, у его ног; мальчик не мог отвести от неё взгляда.

Все мысли Паскаля в конце концов обращались к этой котловине, дно которой было от него не дальше, чем Сентвиль, но ведь пути к ней не было, хотя прекрасно известно, что вон та дорога начинается за горой, переваливает через неё у часовни богоматери Мазьерской и тянется к Рюфье, неся на своей спине маленькие, как мухи, чёрные экипажики, что едут из Сентвиля или возвращаются туда. Но, чтоб оказаться на дне этой пропасти, нужно было бы с каменного уступа, на котором примостился Паскаль, ринуться в смертную бездну, упасть в неё, как брошенный камень; а вокруг не видно было ни одного города, ни одного селения, ничего похожего на тот край, где живут люди. Правда, Рамбер показывал, в каком направлении находятся местности, носящие знакомые названия, но здесь как-то не верилось в существование Вирье, хотя дедушка возил туда Паскаля в своём кабриолете, ни в существование Артемара и Шампани, находившихся южнее, ни в то, что вон там, за ближними хребтами, протекает легендарная Рона, расположен Сейсель, а к северу, в ущелье Валорс, лежит Абержеман… У некоторых местностей удивительно певучие названия: ущелье Гранёный камень, бор Корморанш… Мир Паскаля не мог простираться так далеко, — все мечты его притягивал тот провал, что был у его ног, между тем насестом, куда он взбирался, и Большой Голубятней, поднимавшейся напротив, над невидимым Бюлозом, откуда порой доносился пронзительный гудок поезда, пробегавшего по полотну железной дороги. Меж двух граней его мира пролегла глубокая долина Ромей, в самом названии которой было что-то душистое, благоуханное, но для маленького мечтателя это ничего не значило и ничего ему не объясняло. В картине, представавшей перед Паскалем в дикой котловине, воплощались его мечты, жизнь преображалась, всё в ней становилось крупным и красивым, как черты человеческого лица, когда пристально всматриваешься в них. Всё тут было под стать героическим образам, и шайка оборванных мальчишек превращалась в дружину рыцарей из старинного эпоса. Паскаль рисовал в воображении подвиги Рамбера, Жозефа и Мишеля, видел, как юные рыцари мчатся на быстрых конях у подножия скал, проносятся по затерянным в горах селениям. Романы об индейцах переплетались со средневековыми сказаниями, — тут были и медведи, и олени, и спящие принцессы, и дочери трапперов. Рубежами эпопеи неизменно были ущелье Ла-Рошет на юге, ущелье Валорс — на севере. Но узость границ оказывала такое же влияние, как правило единства места в античной трагедии — она лишь удваивала неистовую силу чувств.

Как хотелось Паскалю обладать необоримой мощью, сгибать руками вековые деревья, поднимать горы, ударом палицы иссушать водопады. В мечтах всё казалось возможным. Да и то сказать, ведь он был крепким мускулистым мальчишкой, выносливым, неутомимым чертёнком и бегал в горах до тех пор, пока не подкашивались ноги и от сна не слипались глаза. Тогда он бежал стремглав домой, как будто скатывался вниз по склону, возвращался иной раз так поздно, что дорогой его захватывала темнота. В такие дни ему порядком доставалось. Дедушка всё спускал Паскалю, кроме опоздания к семейным трапезам. Мальчику хотелось броситься на кровать и уснуть, не раздеваясь, а нужно было сидеть за столом до конца обеда, есть через силу и стараться не клюнуть носом в тарелку. Жанна сидела в беленьком чистеньком платьице, с бантиками тут и там, кушала аккуратно и была воплощённым благонравием, живым упрёком проказнику брату, опять разорвавшему себе штаны.

Паскаль терпеть не мог эту плаксу. Вообще он не любил девчонок, но среди них всё-таки попадались и такие, за которых можно было сражаться. А Жанна что ж? Жанна ему сестра, уж лучше о ней не говорить.

IX

Однако маленький Гюстав, сын фермера Лёфа, был влюблён в Жанну. Это бросалось в глаза. Им обоим недавно исполнилось по шести лет. У черноволосой и кудрявой миниатюрной Жанны маленький ротик постоянно складывался в капризную гримаску. Надменная королева и злючка. Чуть что, она бросалась на землю и ревела в три ручья. Такие оказии чаще всего случались, когда большие мальчики смеялись над нею, а как же было не смеяться над такой трусихой и обидчивой девчонкой?

Гюстав носил старую соломенную матросскую шляпу, чёрный заплатанный передник и длинные не по росту штаны с верёвочными помочами, был настоящим деревенщиной, говорил грубым голосом и ругался, как его отец и отцовские батраки. Лицо у него было длинное, подбородок острый, носик пуговкой; больше всего на свете он боялся, как бы не забыться и не наделать под себя. Зато в поле он был настоящим молодцом, мастерски вёл упряжку волов, рядом с которыми казался мышонком, а они боялись его, как чёрта; когда же Гюстав бывал вынужден спускать штанишки, да если ещё Жанна где-нибудь поблизости собирала цветы, он приходил просто в отчаяние, так как не умел приводить свой костюм в порядок. «Застегни ты меня, — говорил он Паскалю, — застегни, пожалуйста, не могу никак…»

Жанна, маленькая хитрая бестия, прекрасно знала свою власть над Гюставом и от этого ещё больше задирала носик и держала себя принцессой. Эта маленькая кривляка, ломака и жеманница воображала себя существом особой, высшей породы. Поклонение Гюстава она принимала как должное и обращала его любовь себе на пользу: заставляла его собирать для неё малину, приносить