Пассажиры империала - Луи Арагон

Вечером всё принимало характер фантастический. Лампами пользовались очень скупо, во всём огромном доме зажигали их лишь в двух-трёх комнатах, включая и кухню; огоньки светились только в первом этаже заднего фасада, и в подвальных окнах переднего фасада. По всему этому старинному обиталищу, пахнущему сыростью, слышался в потёмках какой-то шёпот, который всё ширился и шёл неизвестно откуда. А когда ещё и ветер подавал свой голос, то в толстых стенах как будто раздавался приглушённый безумный хохот. Удивительно, к этим звукам все привыкли — люди ко всему привыкают.

За столом господин де Сентвиль почти не разговаривал с внуками. Жанна его боялась и весь день пряталась от него в кухне. Паскаль сидел как на иголках, ожидая, когда же, наконец, разрешат встать из-за стола, и ему не терпелось побежать на луг, где паслась скотина. Господин де Сентвиль никак не мог забыть, что его племянница, мать этих двух малышей, унизила свой род, выйдя замуж за какого-то мещанина. Паскаль, конечно, приходился ему двоюродным внуком, но прежде всего спесивый старик видел в нём разночинца. Он мирился с присутствием в замке двух ребятишек, но скорее ради небольшой суммы, которую родители платили за их содержание, — эти деньги являлись подспорьем в его скудном хозяйстве, — чем ради удовольствия озарить свой дом чистым светом юности. Он был, однако, крёстным отцом Паскаля и немало гордился тем, что у него есть крестник: ведь он доживал свой век бездетным стариком, с ним предстояло угаснуть всему роду Сентвилей, он был последним носителем этого имени. Представляя кому-нибудь мальчика, он говорил, положив руку ему на голову: «Мой крестник, Паскаль Меркадье…» И тогда его соседки, баронессы де Шандаржан, приехавшие в ландо навестить одинокого владельца замка Сентвиль, восклицали: «Ах, это сын Полетты!» И, покачивая головой, переглядывались, сожалея о неравном браке Полетты. Но, поглаживая крестника по голове, господин де Сентвиль всё извинял немногими словами: «Его зовут Паскалем, как и меня…»

Благородная кровь всегда скажется, но и мещанская порода верна себе: мальчик чувствовал себя хорошо только на ферме, или в поле, или на пастбище, в компании пастухов. Или же пропадал целые дни на горе с деревенскими озорниками. Гора высоко вздымалась над Сентвилем, — он был словно холмик, торчавший у её подножия. Отправляясь на гору, мальчишки шли сначала мимо огорода и двух прудов, большого и малого, где уже не водились карпы. Потом, пробежав напрямик полем, продирались через заросли кустов и выходили к началу подъёма, — туда, где загибалась первая петля шоссейной дороги. Переходили через дорогу. А за ней начиналось, наконец, настоящее приволье, — травянистый склон, порыжевший от солнца и ветра, спалённый зноем, разрезанный на полоски разных культур; поле, засеянное сурепкой, клочок земли, вспаханный под зябь; а потом начинались дикие места; бархатный покров зелёных трав раздирали на серых проплешинах зубцы гранита. Мальчики останавливались на минутку — перевести дух. Сентвиль уже где-то далеко внизу, и составляет часть пейзажа, словно узор, вытканный на гобелене. Направо виден Шандаржан, владение кузена Гаэтана, с белой плоской коробкой господского дома. Влево от Бюлоза идёт дорога и, змеясь по склону, поднимается к зелёной шапке горы — густому ельнику, где прячется часовня богоматери Мазьерской, куда ходят на богомолье. На середине подъёма строят какое-то здание, кажется, для санатория.

Ребята снова пускаются в путь. Наталкиваются на широкую осыпь. Толстым слоем лежат покрытые пылью каменные обломки, осколки с острыми краями, белые, серые, с рыжими прожилками. На протяжении трёхсот — четырёхсот метров приходится карабкаться по ним, камни вырываются из-под ног, катятся вниз — надо следить, чтобы никто не поднимался вслед за тобой. Скат осыпался, словно куча муки, казалось, что гора крошится. Вверху осыпь вдруг обрывается среди бурых мхов, врезаясь в них острыми фестонами. А потом опять зеленеет трава с белыми звёздочками ромашек; надо карабкаться выше, хватаясь за ветки деревьев — когда-то гору покрывал густой лес, но сто лет назад его уничтожил пожар. И вот, наконец, путники добираются до лесистой вершины горы.

Гора с её голыми и осыпающимися склонами украсила свою макушку тёмно-зелёным капюшоном. Гора была высокая, настоящая гора, возносившаяся в поднебесье, а лес заслонял всё, что делалось внизу, — лишь только окажешься на опушке, за деревьями уже не видно пригорков Сентвиля и Бюлоза.

Здесь начиналось ребячье царство. Сентвильский парк был и велик и запущен, а всё-таки деревенские мальчишки совсем не любили играть там с Паскалем; там они чувствовали себя в чужом владении, цветы рвали с опаской, да и сам Паскаль вполне разделял их стеснение: парк был для него местом мечтаний, но не игр. В пустынном парке бегали только Гюстав, кухаркина внучка Марта и Жанна, сестра Паскаля, то есть существа, по его мнению, почти что и не принадлежавшие к человеческой породе; бродили там пасомые ими коровы, пели свою песенку быстрые воды ручейков.

Но для деревенских мальчишек, чьи игры носили отпечаток живой жизни и с кем Паскалю хотелось бегать наперегонки, драться на кулачках, для Жозефа, Мишеля, Мориса, Рамбера равенство и подлинное сотоварищество с барчуком восстанавливались лишь в те часы, когда между их мальчишеским миром и миром взрослых лежала вся белая полоса осыпи, когда они забирались на верхушку горы, где королевский скипетр вручался самому сильному, самому ловкому, — тому, кто лучше всех умел лазить на деревья, лучше всех умел сделать лук из срезанной ветки, тому, кто знал дорогу через болото.

Чем ближе к вершине горы, тем гуще становился лес; длинные корни деревьев иногда торчали из крутого склона крючками; почва сначала была красная, потом розовая, и к ней примешивался сыпучий песок. Низкие кусты и вьющиеся растения плели над землёй зелёное кружево, усеянное колючками и цветами. С конца июня кругом пахло малиной, ягоды прижимались к беловатой изнанке листьев и, когда их нащупывали торопливые детские пальцы, исходили красным, как кровь, соком. Гулко тукал длинным клювом дятел, а иногда, раздвинув перед собой ветки, кто-нибудь из мальчишек вдруг замирал, увидя сидящую на дереве белку с туго набитым голым брюшком и чёрными бусинками удивлённых круглых глаз. Лес смыкался в непролазную чащу, тропинки терялись в ней. Дорогу обычно узнавали по своим старым вехам: по зарубкам на стволах деревьев, по надломленным веткам.

У каждого была своя излюбленная дорога и свои тайные приметы в поисках её. В один прекрасный день проводником становился Рамбер, и все покорно карабкались за ним следом, не жалуясь на то, что он повёл их по какой-то круче, где камни выскальзывали из-под ног, и