Лепестки розы мира - Владислав Николаевич Дебрский

подвернув, при этом, ногу. Он с трудом поднялся и понял, что нести Прохора к баракам уже не сможет. Его охватило отчаяние. Николай бессильно заплакал. Все беды, пришедшие с началом войны, о которых он старался не думать, дождались своего часа и выстроились перед его сознанием чёрной полосой. Он подумал, что возможно так предначертано ему самой судьбой замёрзнуть на пару с другом, в этом тихом месте миллионной Москвы. Николай посмотрел на безжизненное лицо Прохора, и устыдился своих малодушных размышлений. Прохор бы так себя не повёл. Этой мысли было достаточно, чтобы начать действовать. Сначала Николай метался на одной ноге по двору в поисках предметов, из которых можно было бы соорудить полозья, чтобы легче тащить Прохора к людям. Он забежал в пристройку, служившую мастерской. Она почти не пострадала. Тут Прохор вспомнил, что здесь должен находиться вход в погреб, замаскированный Прохором. И, если оставить Прохора здесь, в погребе, где он точно не замёрзнет, то помощь он приведёт быстрее. Вход был заложен листом железа, на котором стояла большая бочка с песком. Сдвинуть её одному с железного листа не могло быть и речи. Голова работала в бешеном темпе в поисках решения. Николай воспользовался методом, о котором прочёл когда-то в «Занимательной механике». В бочку с песком он воткнул лом и, зацепив его старыми вожжами, завалил бочку на бок и откатил с железа. Кое-как Николай перетащил друга в погреб. Тащить пришлось через три переборки в полной темноте, изредка освещая себе путь зажигалкой Прохора. Он уложил Прохора на деревянную полку, положил ему под голову его шапку и мешочек с бабушкиной травой, один из тех, что находились там. После улицы, в погребе казалось очень тепло. Снег на одежде и обуви медленно, но всё же таял. Вдруг Николай вспомнил, что у Прохора была котомка с продуктами и подарками, которые им собрали с собой Верочка и Верочкины соседи. Он выполз из погреба. На улице начало темнеть. Николай отыскал в снегу котомку, и с ней вернулся в подвал. Надо было спешить за помощью. Но странная мысль не давала ему двинуться в путь. Он представил себе, что может испытать его друг, если, в его отсутствии, придет в себя: один, в полной темноте, рядом никого – с ума сойти можно. Николай отыскал в темноте ящик с опилками, в котором когда-то хранили яблоки, придвинул его к ложу Прохора, сел и взял руку Прохора в свою. Николай задремал. Неизвестно, сколько он проспал, как его разбудил голос Прохора. Николай сам не сразу вспомнил, где он находится. «Никола, не ходи никуда, и не зови никого» – голос Прохора был спокойным и здоровым. Потом Прохор рассказал всё, что надо сделать Николаю утром: найти свечу на подставке, которая должна стоять на ящике в углу, набрать из бабушкиных узелков по горсти трав, откопать в разрушенном доме чайник, объяснил, где именно, как на печке в мастерской вскипятить воду и сделать отвар, пить самому и поить его. После этого, Прохор сказал, что пролежит три дня, и уснул. Николай сделал, как говорил Прохор, хотя ему было непонятно, когда это всё Прохор успел обдумать. Когда Прохор пришел в себя, Николай спросил его об этом. Но Прохор заверил друга, что ничего такого не помнит. После болезни Прохор изменился. Он стал выглядеть совсем взрослым, но в то же время его почти никогда не покидала улыбка. Но теперь его улыбка не была той, лукавой и насмешливой, а стала мягкой и бесхитростной. И ещё появилась у Прохора одна особенность. Теперь все свои намерения и поступки он подробно объяснял Николаю. Поначалу это несколько обижало Николая. Ведь выглядело это так, как будто Прохор являлся старшим воспитателем, а Николай был его нерадивым воспитанником. Но потом Николай понял, что Прохор объясняет ему то, в чём он действительно разбирается лучше. Они ходили на Курский, по рынкам, но больше не для поиска еды и денег. Питаться, как ни странно, они стали лучше, но не благодаря ловкости рук Прохора, а благодаря его знанию людей, их слабостей и достоинств. А заодно, Прохор помогал Николке разбираться в людях, понимать их. Прохор с одного взгляда на незнакомого человека, знал о нём всё. И в этом деле проявлял такие чудеса, что у Николая порой дух захватывало.

– А как же с Пасюком было, дядя Коль? Поквитались? – спросил Евгений, когда дядя Коля прервал свой рассказ и задумался о чём-то своём.

– Ну, вроде того. Об этом как-нибудь после расскажу, – пообещал дядя Коля, – если придёте, конечно. Поздно теперь. А, пожалуй, что и рано. Светает уже.

– Мы теперь часто будем приходить, – заверил Евгений.

Они собрали со стола, и, стараясь не шуметь, занесли всё в дом. На прощанье дядя Коля обнял Александра и Евгения.

– Расскажешь потом, в чём Татьяна провинилась? – спросил дядя Коля Александра на выходе из калитки. – А то я не понял чего-то.

Александр пообещал.

Татьянина ночь

Эта ночь выдалась бессонной не только для дяди Коли и его новых друзей. Татьяна до самого утра не сомкнула глаз. Только вы не подумайте, что причиной тому был напиток Евгения. Нет. И не думы о произошедшем за столом неприятном споре с Александром. И, увы, даже не размышления о самом Александре были причиной её бессонницы. Ну, если только самую малость. А дело в том, что, как я вам уже говорил, Татьяна была очень ответственной сотрудницей и поэтому она отодвинула в сторону свои личные переживания и занялась выполнением возложенной на неё миссии.

Кстати, забыл вам объяснить недомогание Татьяны после словесных выпадов Александра. Это не было притворством. Это была её обычная реакция на любой скандал, выработанный ещё с детства. Причиной тому был её отец. Владимир Александрович Рыжков считал себя в высшей степени либералом, продолжателем традиций русской интеллигенции. Он уверил себя, что мог бы стать прекрасным номенклатурным работником в любой сфере и тем самым приносить пользу стране и людям. Но двигаться вверх ему мешали интеллигентное воспитание, неподкупность и принципиальность. Так думал он сам. Но, сказать по правде, я боюсь, что вы мне не поверите, когда я вам назову настоящую причину его несостоявшегося карьерного роста. А причина и проста, и нелепа одновременно – Владимир Александрович ужасно боялся насмешек над собой. С самого детства. Ему легче было перенести телесное наказание, чем смех над его поступками и словами. Он вздрагивал от любого смеха, в его присутствии. Даже легкая дружеская ирония, обращённая к