Как было — не будет - Римма Михайловна Коваленко

кто-то завел у себя в спальне синюю лампочку, и пошло — красные, фиолетовые, зеленые. Колька тоже в свою комнатенку ввинтил было синюю, но Лиля запротестовала: «Такое впечатление, что мы утопленники, у тебя даже уши синие».

Глянув на свои окна, Антонина расстроилась: «И в кухне и в комнатах свет горит. А что им — мать же платит». Открыла дверь и первым делом на кухню, свет погасила. Заметила на ходу, что Колька с Лилей сидят за столом какие-то не свои, хоть и нет синего света, а вроде утопленников.

— Вы что это? — спросила из кухни. — И не ели ничего! Чего сидите как неживые?

Наперебой они заверещали, еле поняла. А когда поняла, присела на стул и ладони в кулаки сжала, чтобы дрожь унять.

— Ничего не спутали? Может, это когда-нибудь, не сейчас?

— На этой неделе, — сказала Лиля, — нам с Николаем двухкомнатную, а вам — однокомнатную.

— Весь дом переселяют. Тут что-то строить срочное будут, — говорил Колька.

Разговор о переселении шел по их улице уже давно. Мол, снесут дома, и не только деревянные, но и старые каменные. Поговорили и перестали. И уже забылись те разговоры. А тут, как гром средь зимы, такой поворот.

— Сколько человек была комиссия?

— Пять, — ответил Колька.

— Шесть, — поправила Лиля.

Все сразу на нее навалилось: и радость, и тревога, и обида на Кольку с Лилей. Ишь ты, без всяких с ней советов отделились от матери, записали себе двухкомнатную квартиру. Легла спать, а кровать, как лодка, из стороны в сторону колышется. И мысли пьяные, не собрать вместе. Значит, одинокая жизнь наступает. Чего съел, что сделал — никто не видит. «Телевизор им отдам. И кровать мою пусть берут. Заведу себе все новое».

Как решила, так и сделала. Отдала молодым и телевизор, и кровать, и шкаф платяной. Себе все новое задумала купить. Голова закружилась от такого решения: «Ах, лети оно все на все четыре стороны! Один раз живу на свете». Выпустила деньги, как птиц из рукава. Купила белый столик с белыми стульями на кухню, венгерскую кровать с шелковым стеганым матрацем, большое зеркало на низком маленьком комодике. Посмотрелась в зеркало и огорчилась. Привыкла смотреться в маленькое, там только лицо видно. Не очень еще старое: ну, по морщинке от глаз к вискам, так это же оттого, что щурилась.

Смотрелась Антонина в большое новое зеркало, и ком горький рос у нее в груди: все уже. Какие бы слова кто ни говорил, не вернешь, не воротишь молодости. Никогда она так внимательно себя не разглядывала, бывало, глянет мельком, проходя мимо стекла витрины, — ничего, такая, как и была. A тут пригляделась мамочки мои, сколько есть лет, столько и видно.

Пошла в гости к сыну. Подарила полсотни. Совесть защемила: столько денег на себя побросала, пусть уж и ему с Лилькой обломится. Пятьдесят рублей — надежные деньги. Если десятку дать, они ее на кино, на вино пустят, а пятьдесят, да еще от матери, непременно в дело пойдут.

На работе всем и каждому сообщала: «Проснусь утром, сообразить не могу, где это я». И тут же, будто виноватая, заглядывала в глаза собеседнику, оправдываясь: «Конечно, у меня крайности с жильем не было. Многие хуже живут. Но такой уж случай вышел».

Работала она в двух учреждениях. Утром убирала кабинеты в редакции, а вечером — первый этаж школы. Работу любила. Удивлялась: «Дома пол вымыть или окна — целая история, собраться не могу. А тут каждый день с тряпкой, а настроение другое: дело настоящее делаю». Сердилась, когда кто-нибудь подсчитывал ее заработки: «Сколько положено, столько и получаю. Зазря деньги нигде не платят». Обижалась, если к 8 Марта дарили ей на работе отрез материи или туфли. «Это я и сама могу купить. А вот духи или вазочку какую-нибудь вовек не могу. Нравится, а купить не могу, и все тут».

Новоселье строила через неделю после переезда. Нажарила рыбы, пирогов с вареньем и капустой напекла. Купила три четвертинки водки для пьющих и бутылку грузинского для тех, кто в рот не берет. Четвертинки и вино не пришлось ставить на стол: каждый вместе с подарком и бутылку прихватил.

Подарков нанесли в радость: сервизик из керамики такой, какой ей нравится — ни чаю, ни воды напиться, только для красоты, вазу из синего стекла для цветов и пенечек вроде настоящего, а в нем топорик маленький торчит, и еще много чего такого.

Антонина все это расставила пока на подоконниках, вазу синюю — на стол, и стали они пировать. Напились, дуры старые, песни пели, даже плясать плясали. Одна подруга расчувствовалась и заплакала: «Мне бы такую квартиру, и никого, и ничего в жизни не надо больше». Был у нее собственный дом, и с детьми ладила, а вот позавидовала.

Проводив гостей, Антонина до утра не спала. Посуду перемыла, принялась за уборку. Так и сновала из кухни в комнату, из комнаты в кухню. У зеркала постоит: «А что, Вениамин Петрович, может, и твоя правда, может, и в самом деле старости нет». Легко стало на сердце, весело, поверилось — случится какая-то радость в жизни, что-то еще будет.

Встала поздно. Оглядела с постели комнату — все играет в солнечном свете, а синяя ваза так искрится, что глазам больно. Антонина надела дареный халат, вышла на балкон. Соседи, видать, не простые — три «Москвича» у подъезда, черная «Волга». Двор словно зеленым ковром устлан. Глаз у нее по этой части грамотный, сразу сообразила, что дерном двор уложили — травка молоденькая, изумрудная, и деревья молодые, не прижились еще, болеют, листья лопушками висят.

Стояла, любовалась, и вдруг голос справа:

— У вас сорок вторая квартира?

Оглянулась. Женщина на соседнем балконе стоит.

— Сорок вторая.

— Вы на телефон уже подали заявление?

Не думала Антонина о телефоне, жила без него, обходилась. Но это было в другой жизни.

— Не подавала еще. А куда надо подавать?

Все воскресенье просидела она дома. Штору на балконную дверь шила. Колька забежал, она ему стол закусками уставила, стакан портвейна налила. Колька хлопнул стакан одним махом, сказал:

— Ты, мама, теперь живешь, как царица.

Не понравилось ей, как он вино выпил, и слова царапнули: «как царица»! А что, разве не заслужила мать хорошей жизни, это разве только вам с Лилькой положено? Ответила, сдерживая обиду, глядя в сторону:

— Если б я квартиры распределяла, то сначала бы всех стариков переселила, а потом уже молодых.

Колька, как все, не понимал, что сам будет стариком.