Поколение - Николай Владимирович Курочкин

мне это полнокровие ваше… — шипит Хьюи с омерзением. — Чтобы каким-то годом позже в золу? Да и кто бы разглагольствовал, только не вы — ходящий по острию… Вы в мафии, ясно?! Чуть что — и… Не будьте блаженным, прозрейте. А, чего там! Простенько жить хотите. Замкнулись в себе, как улитка… Простите. В общем — тридцать долларов. Я прошу.

— Ладно.

— Смотрю на людей — поражаюсь, — рассуждает Хьюи скорбно. — Дергаются, мельтешат, все у них дела какие-то, ничем до конца не довольны, ненавистью — захлебываются. Ну, хозяин — ладно, у него монет — вовек самому же не счесть и, если гробится он за что, то, значит, не без толку. А в принципе тоже… В масштабе разница. Он, чтобы самолет купить, год положит, а другой — тот же год, чтобы машину… Или катер. Вещицу, короче. Ну и покупают вещички. Так это ж как выпивка! В первый момент хорошо. Потом — утиль… Вот год горбатился человек — ни выпить, ни отдохнуть, и растранжирил год. Отдал. Без борьбы. Вот как выходит, док. И, главное, соображаем ведь, что оно так, а все равно будто чумные какие-то… Слушай, а не заражены мы, а? Чем-то? Вообще давно? Я вот — здоров. Мне выпить чуть, и все. А меня больным сейчас сделают, под мерку вы меня… Чего ради? Моя неделя вашего года стоит. Не согласен? Ответь…

Урчащий асфальтовый гуд. Азартно раскинутые клинья стрелок. Бешеные туши самосвалов. Палитра угасающих красок дня. Привычная боль… Нет, всего лишь память о ней, когда-то невыносимо острой, а ныне — дремлющей в глубине, как старая, неизвлеченная пуля, обросшая оболочкой капсулы.

Все мы хотим ответов на вопросы. Зачем? Чтобы упростить самими же усложненную жизнь? Нет, тут я не прав. Правы как раз усложняющие жизнь и желающие ответов. Потому что… и я в их числе.

— Катти, принеси мне кофе.

— Но вы плохо будете спать, господин…

— Катти. Принеси мне полный кофейник. Немного коньяка. И сигарету.

— У нас нет сигарет, господин…

— Возьми у Хьюи.

— Он очень пьян, господин… Он лежит на полу, спит…

— Ты можешь не спрашивать у него разрешения, Катти.

Вот и утро. Тонкая оранжевая полоска рассвета, будто кто-то небрежно, наискось приклеил ее к горизонту. Как темно и тревожно вокруг. Как одиноко. И все это в шорохе листьев, и в сырой траве, и в ветерке, воровски шмыгнувшем мимо лица, и в колодезном, мертвом всплеске воды в бассейне, в эхе его, похожем на сорванный вскрик…

Метрономом стучит мыслишка в воспаленной от бессонницы голове, вернее, обрывок фразы, и нет ей завершения и смысла:

«Все по-прежнему, все по-прежнему, все…»

Как ручей переливается через препятствие, чтобы течь уготованным руслом, я ощущаю гулко, пусто и глубоко, что испытание кончилось, и кончилось высшим благом, несравнимым ни с каким иным, потому как все обретено вновь; и маски, и мечта возвращения на привычный путь сбылась, и меня снова ждут цветы, созерцание и власть исцеляющего. И я стараюсь забыть о входах и выходах, связующих тот мир, что во мне, и что создан мною, с миром, общим для всех.

Безотчетно и непонятно мое уныние. Прочь его! Мне не на что сетовать. Я дарую страдающим счастье здоровья, я человек Добра, и могу сказать себе так, и не обману себя. Значит, я достиг многого.

Будда из той сказки, что отрекся от бессмертия во имя людей, — высший Будда. Нет, я, конечно, не он. Но мы близки, и он бы заговорил со мной.

Но откуда же это смятение, эта тоска, вопрос «зачем»? У меня же есть смысл: врачевать, постигая природу сущего, как у многих есть смысл в наживе, служении, политике, грабеже…

Я отхлебываю вчерашний — холодный, густой кофе, и от него — горечь комом, и я сглатываю этот ком…

Скоро день. Дела. Больные.

Что-то должно перемениться. Мне хочется, чтобы что-то переменилось. И не хочется, ибо есть страх перед этим. Нет, не хочется. Зачем?

1982

Юрий Никитин

ГОЛОГРАММА

1

У редакции Белова встретил спецкор Валиев и застенчиво спросил, не имеется ли у заведующего отделом информации небольшого счета в швейцарском банке. Жены, мол, нет, пьет и курит товарищ заведующий умеренно — пора бы и о счете подумать.

Белов молча достал два рубля и протянул их спецкору. Прошлый раз, когда Гафуру нужны были деньги, он спросил Белова, не его ли разыскивает Инюрколлегия?

В дни зарплаты на спецкора Валиева можно было продавать билеты. Получив деньги, он несколько минут мечтательно смотрел на них, потом раздавал до копейки и опять занимал.

Белов как-то увидел эту процедуру и подумал, что его помощник занимается явно не своим делом. Не радиожурналистика, а пантомима — вот его истинное призвание, подумал Белов.

— Как там, наверху — дует? — спросил он, открывая дверь.

— А-а, — отмахнулся Гафур, — как всегда. Все не так, всех разогнать без выходного пособия. А тебя в первую очередь, потому что на летучки не ходишь. Зайди к главному.

Дом, в котором помещалась редакция радио, был ровесником века. Когда-то здесь туда-сюда сновали бородатые геологи, еще раньше скрипели перья и гремели счеты, а теперь все это объединилось — сновало, скрипело и гремело одномоментно.

На второй этаж Белов прошел незаметно для курильщиков и открыл дверь с табличкой «Донченко А. И., главный редактор».

— Доброе утро, Александр Иванович!

— Кому доброе, а кому и нет. — Главный сидел за массивным столом и что-то писал. — Тебе выговор. А может быть, и строгий. Вот.

— Спасибо. А за что хоть?

Главный поднял глаза и посмотрел куда-то мимо Белова.

— За столовую, которую ты открыл вчера на газоконденсатном… Вот. С утра из обкома уже звонки. Не хотели открывать вчера эту столовую, а рабочие услышали твою информацию — и давай открывай! Вот.

— Ну, так открыли?

— Открыли, конечно. Но хотели торжественно, с ленточкой…

— Так мне за ленточку, что ли, выговор?

— Ты дурачком не прикидывайся! Сейчас вот объяснительную в обком писать буду. Не знаю, чем все еще кончится. А то вот положишь мандат на стол и пойдешь солнцем палимый.

Александр Иванович до страсти любил преувеличения. Преувеличивал он все: собственную значимость, ошибки своих подопечных, достоинства приятных ему людей… На летучках говорить он начинал размеренно и тихо, но присутствие публики постепенно возбуждало его, сладострастно щекотало какой-то центрик в мозгу, где до времени дремали ораторские способности. Александр Иванович весь напрягался, лицо его краснело, руки расчищали путь словами — он витийствовал.

Молодые журналисты, впервые видевшие Александра Ивановича в «деле», после такого зрелища непонятным образом становились ниже ростом, некоторые начинали заикаться.

Александр Иванович Донченко работал