Сначала женщины и дети - Алина Грабовски

– Ну ты и промокла, – говорит он, когда я наконец залезаю внутрь. Он выглядывает в окно через мое плечо. – А я и не заметил, что дождь.

– Везет тебе. – Я развязываю ботинки и отношу их в ванную, переворачиваю и кладу на батарею. Носки вешаю на карниз для душевой занавески. С них капает вода. У Роба есть стиралка и сушилка, но в подвале, общие для всех жильцов.

Я развязываю пакет: пока я ехала, тот сполз с головы на плечи и стал похож на самый невзрачный в мире промокший платок.

– У тебя, конечно, нет фена?

Роб возникает на пороге и протягивает мне кофе в бумажном стаканчике из «Старбакса». Стаканчики стоят у него рядом с микроволновкой. Он ненавидит мыть посуду.

– Увы, нет. Но если хочешь, я тебе потом куплю. – Он заходит в ванную, открывает шкаф у раковины и заглядывает туда, будто фен может прятаться там. Естественно, его нет.

Однажды я призналась Робу, что мы бедные, и с тех пор ни о чем другом так сильно не жалела. Наверняка он думает, что мы живем в подвале епископальной церкви, где наливают суп бомжам и обменивают использованные шприцы на новые.

– У меня есть фен, – уточняю я, – просто он дома.

– Не обижайся, – отвечает он, хотя я и не обижаюсь, просто поддерживаю разговор. Это ему надо обижаться на форму, которую их заставляют носить в центре дополнительного образования «Большие надежды»: одинаковые зеленые футболки с длинным рукавом из морщинистой ткани, как горошек из микроволновки. У него очень красивые руки, потому что он занимался греблей, но рукава скрывают их. Хотя пусть лучше выглядит как чмошник, мне так легче. «Большие надежды» находятся в молле напротив «Виллидж Маркета», где я работаю. Роб подрабатывает там репетитором. На самом деле, я даже ревную, представляя, как он сидит напротив Бетани, Эми и других девчонок и учит их сокращать дроби, умножать делители и знаменатели и логически предугадывать решения. Это очень секси, когда ты чего-то не понимаешь, а парень тебе объясняет.

Пахнет горелым. Роб любит зажарить тосты до черноты, чтобы потом язык был черный; я тысячу раз говорила, что от подгорелой пищи бывает рак, но он меня не слушает.

– Ты завтрак готовишь или хочешь спалить дом? – спрашиваю я.

Он резко захлопывает шкафчики, и внутри что-то падает.

– Ты намекаешь, что тосты готовы, или просто не в настроении?

– Блин, Роб. Я пошутила. – Чтобы не смотреть на него, отрываю сломавшийся ноготь. Зрительный контакт его провоцирует.

– Знаешь, не для всех жизнь – один большой повод для шуток. – Он выходит из ванной, громко шлепая, чтобы у меня не осталось сомнений: он зол на меня. Я стараюсь не обращать внимания. Для учителя Роб чересчур обидчив.

Моя одежда промокла, я замерзла и чешусь и решаю снять форму и нижнее белье. Вешаю их на край раковины, куда падает луч солнца из окна. В зеркале я кажусь себе совсем некрасивой. Фигура похожа на длинный прямоугольник, ни бедер, ни груди, кожа да кости, но это выглядит не красиво, как у моделей, а нездорово, как у подростка, который плохо ест и целыми днями играет в стрелялки. Будь я хорошенькой, была бы сейчас здесь? То, чем все хотят обладать, намного сложнее прятать.

В шкафу в ванной под полкой с дезодорантами и аптечными кремами нахожу полотенце. Оно тонкое, цвета грязи и пахнет плесенью, зато сухое. Я прижимаю его к груди, заворачиваюсь, придерживаю одной рукой, а в другой держу стаканчик с кофе.

Роб все еще на кухне, хотя тост надо всего лишь намазать маслом и положить на тарелку.

– Ты как, нормально? – кричу я из коридора.

– Да. А почему спрашиваешь? – кричит он в ответ.

Не знаю. Я прохожу в его спальню и сажусь на край матраса, ставлю стаканчик на голую ногу, чтобы горячий кофе грел меня через бумажное донышко. Приходит Роб с тарелкой, на которой лежит тост; у него салфетка на груди, как у младенца. На пороге он останавливается.

– Ты что, голая? – спрашивает он.

– Я в полотенце.

– Не дерзи, – отвечает он, но улыбается. Наши взгляды пересекаются, и я не отвожу глаза, хотя и хочется это сделать. С Робом все превращается в эксперимент. Я узнаю, что мне нравится и не нравится, и знаю, что он, в отличие от ребят из школы, никому ничего не расскажет.

– Ты меня любишь? – спрашиваю я. Не для того, чтобы услышать «да», а потому что мне интересно, что он скажет.

Он меняется в лице. Ставит тарелку на комод и выдвигает ящики, стоя ко мне спиной.

– Держи, – он бросает мне фланелевую рубашку и боксеры, по-прежнему отвернувшись к стене. – Надень.

– Я задала вопрос. – Пуговицы на рубашке с непривычной стороны, застегнуть их никак не получается. Трусы надеваются легко, но оказываются совсем не такими мягкими, какими кажутся на первый взгляд, – ткань царапается, как накрахмаленная больничная ночнушка.

Он сжимает кулаки. У него белеют костяшки.

– Не играй со мной, Джейн.

– Не понимаю, о чем ты.

Он оборачивается и так сильно выдыхает через нос, что я чувствую его дыхание в ямочке между ключиц.

– Я не твой одноклассник, вот о чем я. Это не школьный роман, а реальная жизнь. – Я ничего не отвечаю. Он встает передо мной на колени и берет меня за подбородок большим и указательным пальцем. – Ясно?

– Ясно, – отвечаю я и чувствую, как он сжимает мою челюсть. Капля с волос падает ему на запястье.

Он касается моих губ большим пальцем, и я открываю рот. Провожу языком по соленой коже. А могла бы укусить.

Но мы оба знаем: я не укушу.

Я заезжаю на парковку у «Виллидж Маркета». Она почти пуста, не считая двух криво припаркованных седанов и стайки шумных чаек. Дождь наконец кончился; я приподнимаюсь на педалях и подставляю лицо слабому солнцу. Роб отнес мою одежду в подвал и высушил в сушилке; воротник рубашки все еще теплый и пахнет жасминовыми салфетками для сушилки, которые он покупает большими упаковками и раскладывает по квартире, чтобы отпугнуть мышей. Иногда я забываю, как радоваться простым вещам.

Для сотрудников магазина есть служебный вход рядом с бетонной рампой для разгрузки грузового транспорта. Я пристегиваю велик к ржавому ограждению для тележек у мусорки. Конструкция осталась еще с тех дней, когда «Маркет» был семейным предприятием и занимал половину нынешней площади; помимо продуктового, там была аптека. Говорят,