Последняя любовь бабы Дуни - Алина Бронски

— ни на то, чтобы поселиться в своем старом доме, ни на то, чтобы там висела паутина. Пауки тоже были здесь до меня. Биолог снимал их на фотоаппарат, похожий на ружье, установил прожектор и посветил в каждый угол дома. Я была не против, пусть спокойно работает, только попросила сделать свой прибор потише, а то у меня от его треска в пояснице зудело.

Биолог мне объяснил, почему тут так много вредной живности. После аварии в нашей местности сильно убавилось птиц, так что жуки и пауки плодятся без всяких препятствий. А вот почему у нас тут так много кошек, он мне объяснить не смог. Видимо, у кошек есть какой-то оберег от зла.

Вторая кошка подкрадывается к двери. Кошка, что живет у меня, тут же встает на дыбы. Эта бестия никого на порог не пускает.

— Ты давай поласковей, — говорю я, но кошка и не думает быть ласковой.

Она делает «ш-ш-ш» и «пш-ш», шерсть топорщится холмом. У кошки только половина хвоста, вторую кто-то оторвал.

У меня всегда жили кошки и куры, раньше даже собаки, этим для меня и хороша сельская жизнь. Еще одна причина, по которой я вернулась. Звери тут зараженные и покалеченные, но не такие на голову больные, как в городе. От шума и тесноты городов кошки и собаки совсем с катушек слетают.

Ирина тогда специально из Германии прилетела, чтобы отговорить меня от возвращения в Черново. Все средства перепробовала, аж заплакала. Моя Ирина, которая никогда не плакала, даже в детстве. А ведь я не запрещала ей плакать, наоборот, это порой для здоровья полезно. Но Ирина была как мальчишка: лазила по заборам и деревьям, иногда падала, ввязывалась в драки и никогда не плакала. Потом она поступила в университет на врача и теперь работает хирургом в германском бундесвере. Вот она какая, моя девочка. А тут — в слезы только из-за того, что я собралась вернуться домой.

— Я тебе никогда не указывала, что делать, — объяснила я Ирине. — И сейчас не хочу, чтобы ты указывала мне.

— Но, мама, кто в своем уме возвращается в зону отчуждения?

— Девочка моя, ты не понимаешь, о чем говоришь. Я там все посмотрела, дома стоят, в огороде сорняки.

— Мама, ну ты же знаешь, что такое радиация. Там все зараженное.

— Я старая, у меня там облучать нечего. А если и так, то это не конец света.

Она утерла глаза движением руки, по которому сразу заметно, что она хирург.

— Я тебя там навещать не буду.

— Знаю, — говорю. — Но ты и так нечасто приезжаешь.

— Это упрек?

— Нет. Все правильно. Нечего со стариками возиться.

Ирина взглянула на меня искоса, как смотрела много лет назад, когда была маленькой. Она мне не поверила. Но говорила я абсолютно серьезно. Нечего ей тут делать, и пусть не переживает.

— Можем встречаться в Малышах раз в пару лет, — предложила я. — Ну или когда ты приедешь. Пока я живая.

Я понимала, что отпускных дней у нее немного. Да и те она проводить здесь не обязана. К тому же билеты на самолет тогда были сильно, очень сильно дороже, чем сейчас.

Об одном мы еще не поговорили. Когда человеку что-то особенно важно, он об этом и не говорит. У Ирины есть дочь, а у меня внучка с очень красивым именем — Лаура. У нас так девочек не называют, только мою внучку, которую я еще ни разу не видела. Когда я вернулась в село, Лауре как раз исполнился год. Когда я вернулась домой, ясно поняла, что никогда ее не увижу.

Раньше внуки из города приезжали на каникулы в село к бабушкам и дедушкам. Каникулы длинные, целых три жарких летних месяца, а у родителей в городе отпуск не такой длинный. Так что в нашем селе с июня по август бегали городские ребятишки, и за короткое время у всех становились загорелые мордашки, выгоревшие волосы и грязные пятки. Дети купались на речке и ходили в лес собирать ягоды; носились с гомоном, как птичья стая, по главной улице, воровали яблоки и измазывались в грязи.

Когда ребята совсем от рук отбивались, их отправляли на поле собирать колорадских жуков, врагов нашего урожая. Жуков с картошки снимали ведрами, а потом сжигали. Хруст панцирей в огне до сих пор в ушах стоит. Нам сейчас очень не хватает юных воришек с длинными пальцами: такого нашествия колорадских жуков, как после аварии, свет еще не видывал.

Все в Черново знали, что я работала медицинской сестрой. Меня звали, когда дети ломали себе что-то или не проходила боль в животе. Однажды один мальчик объелся зеленых слив. От клетчатки в кишечнике образовался затор. Мальчик побледнел и скрючился на полу, и я сказала срочно ехать в больницу, ему успели сделать операцию и спасти. Еще был один с аппендицитом, а у другого случился приступ аллергии от пчелиного укуса.

Мне нравились эти дети, их проворные ноги, расчесанные руки, высокие голоса. Если я по чему-то сейчас и скучаю, так это по ним. У нынешних жителей Черново внуков нет. А если и есть, то увидеть их можно в лучшем случае на снимках. Мои стены увешаны фотографиями Лауры. Ирина присылает новые почти в каждом письме.

Возможно, Лаура тоже могла бы беззаботно гостить у бабушки все лето. Если бы все было как раньше. Но мне сложно это представить. На детских фотографиях личико у нее серьезное, и я спрашиваю себя, какие мысли жили у нее в голове и отбрасывали тень из глаз. Она никогда не носила ни заколок, ни бантов. Даже во младенчестве никогда не улыбалась.

На новых снимках у Лауры длинные ноги и почти белые волосы. Выглядит она все еще серьезно. Лаура мне ни разу не писала. Ее отец немец. Ирина обещала прислать свадебную фотографию — одно из немногих обещаний, что она не сдержала. Теперь она всегда передает от него привет. Все письма из Германии я собираю в коробку и храню в шкафу.

Я никогда не спрашиваю Ирину о здоровье Лауры. Да и о здоровье Ирины не справляюсь. Если я чего-то и боюсь, так ответа на этот вопрос. Поэтому просто за них молюсь, хоть и не думаю, что мои молитвы кто-то слышит.

Ирина всегда спрашивает меня о здоровье. Когда мы видимся — каждые два года, — она в первую очередь интересуется моими анализами крови. А мне почем знать? Потом она спрашивает о давлении и уточняет, просвечиваю ли я грудь рентгеном.

— Девочка моя, — отвечаю я, — ты посмотри