Отрада округлых вещей - Клеменс Й. Зетц

остановке, он обнаружил вокруг бесконечные живые изгороди, и на одной из них висела детская соска. «И так будет до глубокой осени», — подумалось ему. Сверх того, он заметил, что его поле зрения несколько сузилось, впрочем, виной тому были не его глаза, а все же скорей внешний мир. За все предметы цеплялись полуденные тени, эти чрезвычайно скупые и расплывчатые формации. Только вечером наступит для него облегчение, ибо тогда теням будет дозволено растянуться и вернуться назад в бесконечность. Но ждать этого придется еще долго. Он пересек улицу и зашел в табачный киоск. Того, что он искал, там не оказалось, на полках было только несколько ярких глянцевых журналов. Пришлось брать то, что есть. Уже несколько минут спустя он устыдился, осознав, что вышагивает с невозможно толстым журналом кроссвордов, ребусов и судоку под мышкой по совершенно незнакомому кварталу. Как все на него смотрят! Он извинялся перед прохожими, сухо кивая каждому встречному. Потом выбросил журнал. «Скорее всего, все равно пойдет дождь, — сказал он себе, — как раз в самый решающий момент». И на что ему тогда этот журнал? Облака нависали над городом, темнея, сплоченным строем, светофоры подавали знаки. Он следил за тем, не открывают ли люди вокруг него зонтики. Ведь, когда они так сделают, это послужит стартовым выстрелом.

КОШКА ЖИВЕТ НА ЛАЛАНДОВЫХ НЕБЕСАХ

1

Много лет подряд, когда в конце сентября наступали холода, я каждый день ходил на дневные сеансы в кинотеатр на Анненштрассе — впитывать в себя жесты и движения огромных людей на экране. Чем больше публики было в зале, тем спокойнее становилось у меня на душе, а после сеанса меня часто охватывало чувство совершенного умиротворения, длившееся еще долго-долго. Я мог сунуть наручные часы в карман и размышлять, читать, вносить в свой календарь какие-то дела, и даже необходимость остановиться у светофора на красный свет под открытым небом не вселяла в меня ужас. В нашем районе было несколько кафе, где я потом сидел под защитой чашки чая и меню, развернутого и поставленного наподобие маленькой ширмы. Третья возможность заключалась в том, чтобы по телефону вести долгие разговоры с друзьями. Но у этих друзей была собственная жизнь, они уже оставили в прошлом переменчивое студенческое существование, у них только что родился ребенок или на следующий день им нужно было рано вставать, чтобы не опоздать в офис. Они жили в мирное время, и все у них было хорошо. В некоторые дни воздух становился совершенно прозрачным: вдалеке были отчетливо различимы осенние горы, а еще, идеально четко выделяясь на фоне неба, очертания строительных кранов на окраине, и я утешал себя тем, что подсчитывал их число. Случалось также, что меня охватывал ужас, когда надо было перейти улицу по зебре. Или когда кусочек еды, например, рисовое зернышко, выпадал из дупла в зубе, а в этот момент низко над городом как раз пролетал самолет. Последние трамваи проходили в половине двенадцатого. С каждым днем темнело все раньше.

Однажды, ни до кого не дозвонившись даже после многочасовых попыток, я, прогуливаясь, добрел до одного из многочисленных борделей в районе Ленд. Думаю, было около пяти вечера, когда всё на земле превращается в подобие парковки. По улице устало тащились люди, столь сутулые и согбенные, словно на Солнце произошел какой-то непостижимый катаклизм, последствия которого проявляются в атмосфере Земли только сейчас. Я вошел в здание и целый час околачивался возле автомата с напитками. В заведении рекламировала себя девица по имени Зейни, другую звали Бриана. Постеры с их фотографиями висели у дверей номеров. На полчаса они стоили семьдесят пять евро, на целый час — сто двадцать. Какая же доброта встречается еще на свете. Но я так и не покинул своего поста у автомата.

На обратном пути я заглянул в маленький антикварный магазинчик на Закштрассе. Он специализировался прежде всего на всякой военной атрибутике. Шлемы, походные фляги, универсальные ножи, карманные фонарики, сапоги, армейские аптечки. А еще почтовые открытки времен обеих мировых войн — сотни их лежали в большой чаше, которая при внимательном рассмотрении оказалась глобусом, распиленным надвое по экватору. Магазин находился совсем рядом с фуникулером, ведущим на гору Шлосберг, и потому всегда представлялся мне последним форпостом альпийской запретной зоны. Когда вы выходили из магазина, улица с одной стороны обрывалась, дома там исчезали, и открывался вид вниз на реку Мур. Я любил этот магазин потому, что однажды обнаружил в нем нечто чудесное. Это произошло спустя несколько месяцев после того, как я окончил школу, зимой двухтысячного года. День выдался смятенно-мрачный, накрепко вросший в темную землю, присыпанную густым снегопадом. Я переминался с ноги на ногу, закутанный в пальто, которое мне было немного великовато, не решаясь пройти от входа вглубь магазина, в ту пору еще более, чем теперь, заставленного какими-то устройствами с длинными ручками с обилием шарниров. Мне бросился в глаза маленький ящичек, рукописная этикетка на котором гласила: «Неполный набор для создания грозы». Эта игрушка, явно придуманная для детей, интересующихся природными явлениями, включала в себя парочку затемненных облаков, которые можно было закрепить на верхнем крае ящичка, а еще молнии, лужайку и несколько шаблонных фигурок неопределенно-европейского, в сущности, даже парижского вида — с зонтиками, изящными тросточками и в цилиндрах. Но капли дождя, к сожалению, не сохранились, в разговоре владелец магазина подтвердил, что они утрачены. До сих пор помню: когда, держа в руках неполный набор для создания грозы, я вышел на улицу, ветер, прилетевший с реки, показался мне невероятно нежным и чистым, каким он и был, верно, за много веков до моего появления на свет в 1982 году, пока клеточная субстанция, ныне принявшая мой облик, еще была рассеяна по всему глобусу.

Однако осенью 2009 года — незадолго до этого вышел в свет мой второй роман «Свинские истории», — стоило мне направиться прямиком от автомата в борделе на Лендплац в антикварный магазин, как внимание мое привлекла не старинная игрушка, а всего-навсего необычно компактный и легкий фотоальбом, в котором, когда я впервые открыл его в сумеречном свете магазина, мне особенно бросился в глаза снимок, запечатлевший какую-то разрушенную церковь. Я перевернул альбом и на задней его стороне увидел надпись: «Фотографии, Франция, Первая мировая война».

Фотография этой церкви буквально заворожила меня. Может быть, дело было в этом совершенно белом небе, проглядывающем на месте обрушившейся крыши (словно кто-то вырезал настоящее небо канцелярским ножом), в несовершенной