О братьях наших меньших - Артем Викторович Голиков

– Ты же приедешь еще?

– Мне кажется, да.

Таня поцеловала Макса почти в губы, но так, что никакой комитет по нравственности не смог бы этого доказать.

По дороге домой от Тани пришло сообщение. «Твой загранпаспорт я положила в ящик, он валялся на полу, как ты без него в Варшаву въехал:), удивляюсь».

Макс чуть не врезался. Тут же набрал сестру.

– Ты меня слила?!

– Нет! Но еле удержалась… Романтик ты. Кто бы ради меня такое замутил. И, кстати, ты что с псом-то делать будешь? Вернешь в приют?

– Нет. Черт, мне кажется, она догадалась…

– Ну и что! Нет, мы, конечно, всей семьей в изумлении. Ты все это придумал, пока с ней в кафе сидел? И где ты так быстро собаку нашел? А главное, объясни, почему ты не вернулся со своего поддельного концерта, допустим, вчера? Нет, родители, конечно, рады, что ты целые выходные у них просидел, но тем не менее. Поспала бы она в гостиной у тебя или, может, не в гостиной. – Сестра усмехнулась.

– Она бы уехала. А потом, мне хотелось, чтобы она пожила в моем доме. Познакомилась с ним. С каждой вещью. Без меня. Я бы все только испортил.

– Там нет вещей, Макс! Там пылесборник и бессмысленный хлам! По твоей квартире можно сделать только один вывод: жизнь с тобой – это хаос, отсутствие хоть чего-то рационального и предсказуемого. А женщине нужен надежный человек. Семья – это планы, стабильность, хозяйство наконец.

– Именно. Поэтому я решил рассказать о себе, ничего не скрывая.

– Как был бестолковым, так и остался. А кстати, почему Фауст?

– Да уж, нелучшее имя для собаки. Знаешь, придумывать некогда было, а я всю ночь в «Танки» играл, и меня подстрелили из фауст-патрона.

– Из чего?

– Ну это оружие немецкое. Слово в голове вертелось, выпалил первое попавшееся.

– То есть это не из Гёте?

– Какого Гёте?

– Значит, так. Вот в этом ты ей не должен сознаваться никогда, и родителям тоже. Иначе конец. Какой ты у меня все-таки идиот!

– Ничего не понял.

– Сейчас объясню.

Светлана Волкова

Две козы

Нинку на Павловской слободе все звали Гегемоншей, и лишь один Пашка Ковыля – Коханочкой.

Он обычно подкрадывался к ней сзади, брал ее за круглый локоток и овечьим тенорком вытягивал:

– Коха-а-а-ночка! Сла-а-а-денька!

Нинка покрывалась рваным несимметричным румянцем – каждый раз больше то с левой стороны щеки, то с правой, и неизменно фыркала:

– Вот еще, сладенька! Небось всем бабам такое талдычишь!

А самой нравилось. Выпячивала гордо нижнюю губу, щедро крашенную оранжевой помадой, и нарочито безразлично отворачивалась: мол, что с тобой, Ковыля, поделаешь, не виновата я, что богиня.

Нинка была большая, белая той сдобной здоровой белизной, какая бывает у южнорусских дородных хозяек. Росту в ней помещалось два с половиной аршина – до самой верхней жерди курятника, и столько же гонору. Выдающимся в Нинке было все: руки, ноги, нос, и особенно грудь. Такого бюста среди местных баб не водилось испокон веку – старики, во всяком случае, не припомнили. Торпедный, туго обтянутый ситцевой материей, он плыл впереди Нинки гордым крейсером, а на нем, как пароходная труба, розовела мощная Нинкина шея, которая одна уже сводила бедного Ковылю с ума, – столько в ней таилось бабской загадочной бесовщины. Голос у Нинки был зычен и мясист, и даже когда она пыталась говорить шепотом в поле, рядом с диким криком взлетала какая-нибудь до смерти перепуганная птаха. Кулак у Нинки был покруче, чем у иного мужика, и чуть что Нинке не по нутру – кулак этот тяжелел, наливался пудовым свинцом, и не дай бог кто подвернется под Нинкину ручищу в этот момент – не дай бог, не дай бог.

Одним словом, Нинка была невозможная красавица.

Ковыля же уродился полной ее комической противоположностью: щуплый, невысокого роста, с острой хитрецой в лукавых глазах, худосочной грудью, какую обычно Кукрыниксы рисовали у Геббельса, и тонкими розоватыми ушами, чуть оттопыренными и придававшими его лицу сходство с какой-то заморской насекомоядной фауной со сложным варварским названием.

Самое лучшее во внешности Ковыли была шевелюра – роскошные кудри цвета мокрого речного песка, крепкие, как пружина, густые, вьющиеся непослушной стружкой в разные стороны – вечная слободская бабья зависть. Из-за этой-то копны Нинка и терпела Ковылю. Бывало, приложится он тонкими губами к ее ладони – обязательно с тыльной стороны, как гусар, а может, из гигиенических соображений, – а Нинка хвать его за кудрявые космы и шевелит в них пальцами, а Ковыля млеет, даже звуки из глотки подает. Нинка такое халявное счастье обычно не терпела и частенько дергала его за локоны так, что звуки в Ковыле резко менялись на визг.

За Ковылей водилась одна неискоренимая странность: любил он передразнивать всю слободскую живность, от коров до мелких пичуг. Сядет, бывало, за ящики возле гумна и ну кукарекать. Да так похоже, что куры вытягивали шеи и водили по сторонам круглыми любопытным глазами – что, мол, за новый кавалер объявился – и, поговаривают, неслись с удвоенным энтузиазмом. Местный председатель даже хотел Ковылины таланты применить по назначению – в птичнике, – но Ковыля отказался: больно уж петухи на него смотрели лихо и недобро.

Схожего же у Нинки с Ковылей было вот что. Козы местной шерстяной породы, треугольные в туловище, округлые животом, с выпуклыми рыжими глазами и мягкой шкурой – белой с пегими пятнышками. Нинкину козу звали Наташкой, Ковылину – Клюквой. Нинка Наташку обожала, Ковыля Клюкву чуть не боготворил: холил, лелеял и на уговоры продать складывал из пальца дулю. Иным словом, любил не меньше, чем Нинку.

С Нинкой у Ковыли что-то не выходило, не шло дальше зазывных комплиментов. То ли невнятен он был со своею любовью, то ли сам боялся собственной смелости, а то ли кто дурной ему подсказал, что, мол, ласковым словом любую бабу на абордаж взять – раз плюнуть. Любую – оно и может быть, но не Нинку. Нинка – натура страстная, ей хотелось, чтобы, ух, кавалер схватил ее и, стиснув покрепче, прижал к плетню, да так, чтобы тот хрустнул (плетень, разумеется, не кавалер). А с Ковылей-то не больно о том помечтаешь: где Ковыля, а где «стиснуть», да еще «покрепче»! Тут уж точно по хрусту он