О братьях наших меньших - Артем Викторович Голиков

перегонит плетень, поди собирай его потом по косточкам! Поэтому Нинка вздыхала, глядючи на Ковылю, и, привычно подняв к небу печальные глаза, мечтала о Жан-Клоде Ван Дамме. Уж тот, не сомневайтесь, перебрал бы ручищами все Нинкины ребрышки, перемесил бы ее, как пекарь вызревшее тесто, – ах, ах, даже думалось ей об этом с таким топким жаром, что с еще большей нежностью она шебуршила пальцами в Ковылиных космах и поила его травяным настоем от всякой хвори. При этом не забывала хлопать его со всего маху по рукам, если ей вдруг казалось, что он эти самые руки распускает. У Ковыли потом на ладонях долго розовели Нинкины «оплеухи», но он даже пестовал их, сам себя утешая, что, мол, тернисты пути любви. Нинка хмыкала и на вопросы досужих кумушек, когда, мол, дело до свадьбы дойдет, зевая, отвечала:

– А никогда. Не Ван Дамм. Пусть с Клюквой милуется.

Каждую субботу, с позднего утреца, Ковыля ходил с мужиками в баню. И так его, видимо, там пропаривали, так отхлестывали березовым веником, что до самого вечера он был уже не собеседник: отлеживался на кровати, полыхая распаренной физиономией на белой наволочке, пил простоквашу и врал всем, что дурно ему от водки. Слободские делали вид, что верили.

Нинка субботы любила. С утра она наряжалась, красила помадой губы, подводила черным карандашом брови – чтобы были похожи на скобки – и отправлялась на базар. Если и были в Нинке другие таланты, помимо крейсерных маневров роскошной стати, то самое яркое дарование открывалось именно среди рыночных лотков. Посмотреть, как Нинка торгуется, прибегал весь охочий до зрелищ слободской люд. Нинка обычно минут пятнадцать фланировала между торговыми рядами, сметая на пути мелких хозяек с болоньевыми сумками и кидая в рот для пробы все, что попадалось на ее пути, – от черешни до лука-севка. Потом она усаживалась на край какого-нибудь прилавка, выуживала из недр богатого бюста носовой платок поросячьего цвета (подарок Ковыли), вытирала им крупный бисерный пот на лбу и, обмахиваясь веничком зонтичной зеленухи для засола, басовито спрашивала:

– Ну, что Нинель хочет?

Это был сигнал к началу представления. Затихали говорливые собаки, затыкались рыночные торговки, давилось на полукарке плутоватое откормленное воронье, и начинал перекатываться над овощными рядами зычный Нинкин тромбон:

– А не хочет ли Нинель гурчика?

И белопопый пупырчатый огурец, предварительно потертый о крутое бедро, отправлялся Нинке в пасть.

– А не желает ли моя ненаглядная дорчика?

И тут же услужливая рука протягивала Нинке крепкий алый помидор.

– А может быть, Нинель отведает сливунчика?

И в ее растопыренную пятерню цветными пасхальными яйцами укладывались желтые, бурые, фиолетовые, красные сливы.

Растревожив желудок овощами-фруктами, Нинка перемещала тело на мясные ряды, и со всех концов рынка доносилось:

– А вот ветчинки не желает ли моя красавица?

За ветчинкой шел творожок, за творожком – малосольная рыбонька, за ней – изюмчик и орешки. И как только Нинкин луженый желудок умудрялся все это разом переварить, не доводя Нинку до колик, было непонятно.

К слову, отоваривалась Нинка тоже талантливо – сколько могла унести в обеих руках, сторговав до усохшей цены все, на что падал глаз.

…И вот однажды, когда в воздухе парил невозможный зной, и даже кузнечикам было лениво пошевелить коленками, на рынок вместе с клубами пыли вкатилась незнакомая женщина. Местные замерли и повернули к ней головы. Была она монументальна лицом, а фигурой огромна. Яркие маки на ее ситцевом платье оттягивали взор от урожайных пирамидок с желто-красным перцем и томатами всех мастей, а высокая прическа дыбилась сдобой попышнее булок с калачного ряда. Над головой ее зеленой кляксой был раскрыт складной зонтик – от бесстыжего солнца, – и тень от него, смешиваясь на ее щеках с алым румянцем, давала, вопреки законам цветового спектра, пунцово-фиолетовые блики. Женщина томно поскребла взглядам по прилавкам и величаво поплыла вдоль рядов, покачивая богатым корпусом. Бабы ехидно поджали губы, мужики же захлюпали маслеными от жары глазами. Незнакомка не обращала на них ровно никакого внимания, продолжая шествовать по рынку, чуть повернув голову к выложенному на прилавках товару. Иногда она останавливалась и кидала в рот семечки и прочую базарную мелочь. Навязчивые предложения торговок что-нибудь прикупить отметала сразу – властным жестом полной руки и кислой физиономией – и, постояв возле груды какой-нибудь снеди, не проронив ни слова, направлялась дальше. Одуревшие от погоды базарные воробьи, не переставая трескотню, выдавали хором какие-то одинаковые высокопарные эпитеты, и в их однонотном чириканье отчетливо слышалось: «Чур моя!» Мужики кивали воробьям и провожали незнакомое явление осовевшими взглядами, не решаясь высказать восхищение даже привычным матерком. Дама не оборачивалась, хотя прекрасно понимала, что ее изучают на самом клеточном уровне, и, лишь загадочно улыбаясь, отгораживалась от особо любопытных зонтиком. Бабы хранили заговорщицкое молчание.

– А не хочет ли Нинель пряничка? – донеслось тут из дальнего угла.

Женщина остановилась и повела носом, как крольчиха. Нюх явно подсказал ей направление, где угнездилась, заняв собой половину прилавка, не ожидавшая никакого подвоха Нинка. Постояв с полминуты, явно размышляя над услышанным, незнакомка двинулась на Нинкин голос. Лицо ее сменило устойчивое брезгливое выражение на любопытство: у человека явно появилась цель.

– Может быть, Нинель хочет бубличка?

Незнакомка вырулила из-за высокой стойки, заваленной банками с медом, и направилась к Нинке.

– А может быть, Нинель хо… – Нинка оборвала песнь на полуслове.

Женщина подошла к ней вплотную, провела свободной от зонтика ладонью под мощной грудью и села рядом с Нинкой на прилавок. Тот жалобно хрюкнул и прогнулся от удвоенной ноши.

Нинка надкусила сушку. Женщина протянула пятерню, тоже схватила сушку и тоже хрустнула ей.

– Ты хто? – наконец подала голос Нинка.

– Маня, – жуя, ответила ей как равной «пришелица».

Рыночные свидетели замерли от такой двойной красоты: на калачной стойке восседали две богини.

– А ты? – Маня отправила в рот горсть поданных кем-то сладких орешков.

– Нина.

Помолчали. Похрустели. Кружок любопытных вокруг них увеличивался с геометрической прогрессией.

– Ты откель? – Нинка лизнула янтарно-желтого петушка на палочке.

– А тебе почто? – Маня разинула ротище и ткнула в него такого же петушка, только красного.

– Ненашенская ты.

– А-а, – понимающе кивнула Маня. – С соседнего района я. Из Стешино. Оседать у вас собираюсь.

Народ переглянулся и одобряюще зашелестел.

– А фамилиё? – не унималась Нинка.

– Покамест Сидорова. А скоро сменяю. Ковыля будет фамилия.

Нинка подавилась.

В воздухе повисла пудовая тишина. Где-то вдали забрехала, но тут же заткнулась сиповатая собака.

Манька спрыгнула с прилавка и повернулась к Нинке.

– Я