Дни убывающего света - Ойген Руге

банку огурцов, которая с утра стояла у нее на столе, села на кровать и стала ждать, когда за ней зайдет Курт. Ждать ей было нетрудно, когда знаешь, чего ждешь, то наоборот, ожидание даже в радость. Она вспомнила, что еще ничего не ела, бутерброд с сыром, который Ирина ей швырнула, так и лежал нетронутым на столе, она решила не прикасаться к нему, не собака же в конце концов, так и сидела, с банкой огурцов на коленях и ждала, без единой мысли, по-крайней мере без мыслей о чем-то определенном, вот только странно, что сегодня вспомнилось, какая мысль мелькнула — вспомнилось, как ребенком у церкви сидела и караулила туфли, она долго об этом не вспоминала, а вот где это было, не упомнить, село, лица, ничегошеньки, забыла, как начало книги, что называлась «Война и мир», только и помнила, что день, когда нашли Любу, как она лежала в снегу, похожая на оледенелое тряпье. Как грозила она одному из мужиков топором. И пришлось им уходить, «подстрекателям», посреди зимы, правда кулак дал им в дорогу пуд хлеба, это она помнила, и как люди смотрели из окон, а что потом, она не помнила. Ничегошеньки. Как-то перебились. Какое-то время спустя — тем ли летом, следующим ли — добрались до Гришкиного Нагара, еще втроем: маменька Марфа, Вера, Надежда. Веру она хорошо помнила. Любовь была самой красивой, так маменька Марфа говаривала, а вот Вера — самой нежной, так помнилось Надежде Ивановне, богобоязненной и тихой, и по сей день она спрашивала себя, почему именно Вере достался такой ужасный конец. Только зиму и прожила она в Гришкином Нагаре. Впервые у них было жилье, родич им лачужку дал, щели мхом хорошенько заткнули, тепла от печки как раз на троих на ночь хватало, по вечерам горела лучина, пахло смолой, когда сидели за столом и потихоньку рукодельничали. Самовар гудел. Снаружи завывал ветер, а когда совсем стихало, тогда выли волки, вроде бы издалека, но если зима была долгой, то они подходили, кружили у изб в Гришкином Нагаре, а когда по утрам открывали двери, то на снегу видны были их следы. Летом они трусливые были, тогда больше комары поедали, не волки, до полусмерти могли закусать человека, так мужики говорили, наверно, она слегка умом тронулась от жажды, кто знает, сколько она кружила, уж если кто заблудился, то ходит по кругу, так говорят, нашли ее в двенадцати или пятнадцати верстах, спустя два года, цинковое ведро принесли, с которым она по ягоду ушла, а в ведре, и не спрашивай, и сегодня мороз по коже еще идет, как вспомнишь, то, что от нее осталось, ножки да рожки, вот и знаешь теперь, почему — два раза повернешься, два раза за ягодкой потянешься, вот и сбился с направления, велика тайга, и так быстро сбиваешься с направления, а тут-то и запомни, что осталось от козлика, только рожки да ножки, напрасно звать, только рожки… всё равно, забудет мальчик, да и зачем, в Германии волков нет, в Германии всюду порядок, даже в лесу, и кто знает, есть ли в Америке вообще лес.

Тут постучал Курт.

— Я подарю ему банку огурцов, — сказала Надежда Ивановна. — Или это нехорошо?

— Очень хорошо, Надежда Ивановна, подарите ему банку огурцов.

Хороший человек Курт, всегда вежливый, всегда по имени-отчеству, Ире повезло, такого мужчину найти, подумала Надежда Ивановна, пока поднималась, он хоть и сидел в лагере, из «бывших», но она уже и в Славе приметила, что «бывшие» были люди порядочные, порядочнее, чем лагерное начальство, пьяная сволочь, но что он так далеко пойдет, он же профессором стал, в Берлин по понедельникам ездил, с портфелем, что-то там делал, она точно не знала, какие-то государственные дела, и деньги зарабатывал, машину Ире купил, в Славе ей никто не верил — баба машину водит, а мужик пешком ходит, кстати, а где Ира?

— А где же Ира, — спросила Надежда Ивановна. Курт покачал головой.

— Она с нами не пойдет, — сказал он.

— Как это не пойдет? На день рождения Вильгельма?

Курт показал пальцем на второй этаж. Тут-то Надежда Ивановна и услышала музыку, что играла из Ириной комнаты, музыку она знала, Ира в последнее время ее часто слушала, это была русская музыка, русский певец, который рычал со всей мочи, но вовсе не музыка беспокоила Надежду Ивановну.

— Плохо ей? — спросила Надежда Ивановна.

— Плохо, — подтвердил Курт.

— Из-за Саши? — спросила Надежда Ивановна.

— Из-за Саши, — сказал Курт.

И, тем не менее, не повод это пить, считала Надежда Ивановна. Не пристало женщине пить, где это видано, чтобы женщина напивалась, а мужчина трезвый был, стыдно даже, курить она тоже курила, неправильно это всё, напиться на день рождения Вильгельма, как будто Саша вернется оттого, что она там наверху напилась.

— Возьмите меня под руку, Надежда Ивановна, а то упадете еще.

Она взяла Курта под руку и потихоньку спустилась по крыльцу.

Сорняки между плитами во дворе можно было бы и выполоть, подумала она, пока они шагали к воротам, но ее это не касалось.

— Самое главное, что ему там хорошо, — сказала Надежда Ивановна.

— Да, — сказал Курт. — Это главное.

Шарлотта с Вильгельмом жили на той же улице, не так далеко, но и не так близко для больных ног. К счастью, тротуары в Германии были мощеные. Курт взял у нее банку с огурцами, они шли рука под руку, мелкими шагами. Может, он недостаточно строг с Ириной, подумала Надежда Ивановна. Она ей ничего уже не могла сказать, всё-то она знала лучше, хоть про огурцы, хоть про тесто для пельменей — яиц туда, видите ли, не надо добавлять. Или попробуй ей сказать, что пить надо меньше, ох и ругани тогда, что ты вмешиваешься в мою жизнь, мы тут не за Уралом, но как же, простите, именно, что за Уралом, еще как за Уралом, тут только что дверь закрывай и сиди тихонько. Может всё так сложилось, потому что у нее отца не было, баба Марфа ее, конечно же, баловала, сначала сказала, что, мол, позор, позор, ребенок от черного, «черным» всегда называла его, «цыганом», а он никакой не цыган, торговцем он был, керосин они у него покупали, хороший мужчина, Петр Игнатьевич, не пил, не как мужики в Гришкином Нагаре, господином был, почти что, в пальто своем и с манерами, три лошади запряженные, так много на селе ни у кого не было, и если это и был грех, и она просила