Голубое марево - Мухтар Муханович Магауин

Хемингуэя. Да, да! В конце двадцатого века казахский роман покорит весь мир, как в девятнадцатом русский — всю Европу. Известно ли Гульшат, что сказал однажды Бальзак? Он сказал: «Своим гусиным пером я подчинил Франции те народы, которые Наполеон не смог завоевать силой оружия». Что-то вроде этого… Казахи — народ небольшой, но у них есть Едиге. И не надо смеяться, не надо смеяться! Перед нею, на скрипучей железной койке, лежит, вытянувшись во весь рост, этот самый человек. Он не хвастается, он говорит правду. Что успели совершить к двадцати трем годам… — Кстати, сегодня у него день рожденья, виноват, забыл предупредить. Впрочем, что тут особенного, каждому однажды в жизни исполняется двадцать три года… — Итак, что успел совершить к двадцати трем годам тот же Толстой?.. А Стендаль?.. А Бальзак?.. Никто из них… Да, Лермонтов… Но у поэтов так оно и случается, они рано расцветают и рано, опадают. Он сам говорил: «Я раньше начал, кончу ране…» И еще: «В моей груди, как в океане, надежд разбитых груз лежит». Так он закончил стихотворение, которое начинается словами: «Нет, я не Байрон, я другой…» Лермонтов, понятно, мне ближе иного казаха, однако я и не Лермонтов, я другой… Пока — никто. Пока — просто Едиге. Хотя двадцать три, ясное дело, это уже солидный возраст. Можно было кое-что успеть. Но у меня свои взгляды на искусство. Сколько тренировок нужно спортсменам, чтобы пробежать каких-то сто метров! Ну, а для марафона, того самого, в сорок два километра сто девяносто с чем-то метров? Искусство — тоже марафон, только в тысячи, миллионы километров. Он будет продолжен после смерти твоей душой, то есть твоими произведениями. Кто сможет его выдержать? Чей дух вынесет подобное испытание? Были, были такие. Среди русских, немцев, англичан, французов. А среди казахов?.. Но не зря же я родился! Во мне течет кровь кочевников эпохи Ельтериса, Естеми, Куль-Тегина. Ты слышала о Кула-Шоре?.. Не слышала… Так вот он — это и есть я…

Вначале Гульшат озадачивала и забавляла болтовня Едиге, смешило его ироническое бахвальство, но потом ей стало скучно. Она запуталась и не могла различить, где он шутит, издевается над собой, где за острословием скрыто что-то серьезное. Она отвернулась к окну, сохраняя позу, которую приняла с первой минуты: стояла перед кроватью, облокотившись о спинку стула.

Едиге несло.

— Загляни в историю, и тебе будут ясны и сила, и слабости твоих соплеменников. И если хочешь понять, почему мы так долго оставались в хвосте кочевья… Впрочем, тут длинный разговор, я назову тебе лишь одну причину. Фурье много писал о роли женщины в обществе, о том, что помимо различных других факторов именно от женщины зависит духовный, нравственный облик народа… Вспомни декабристок. Да, на Сенатской площади их не было, но то, что они совершили, — тоже подвиг! Подумай только — по своей воле бросить все — роскошные дворцы, поместья, титулы, оставить родителей, даже собственных детей, — от всего отказаться и навсегда — навсегда! — отправиться в Сибирь, вслед за своими мужьями!.. Разве это не подвиг, да еще в то жестокое время?.. Подвиг — во имя любви! Любви-долга, любви-понимания… Какие высокие чувства, великие сердца!.. И немного спустя — сколько женщин-революционерок, народоволок — эшафоты, тюремные казематы — ничто их не страшило…

— Да, — сказала Гульшат, — да, конечно… — Она смотрела в окно. — Какой снег пошел… Валит хлопьями, крупными, пушистыми… Белый-белый. Точь-в-точь, как тогда…

Голос у нее был задумчивый, грустный.

Едиге усмехнулся.

— Ты не слушаешь?.. А я хочу сказать, что гляжу я у нас в университете на студенток, твоих сверстниц… Таких современных девушек, у которых и модные прически, и маникюр, и все такое, хоть сейчас в Париж, на всемирный конкурс красоты… Гляжу и думаю… — Он пронзил Гульшат выразительным взглядом. — И думаю: до чего же узок у них кругозор, убоги мысли, стремления! Говорят о любви, она у них чуть ли не главная в жизни забота, но разве сумеют они любить?.. Или для них любовь — это что-то совсем иное?.. Но тогда не лучше ли подыскать другое слово?.. Культура, образование, духовное богатство нашего народа — все верно, все так, да они-то?.. Что у них есть за душой? Крашеные ноготки?.. Чувствуют они, в какую эпоху живут, чего она требует от каждого из нас?..

— Пройтись бы сейчас, прогуляться по улице, — сказала Гульшат. — Пока снег идет…

— Знаешь, — сказал Едиге, — иногда мне кажется, что я все вижу, все понимаю… А потом вдруг становится ясно, что я слеп и глуп, и в голове у меня не мозги, а какая-то жидкая каша. — Он глубоко вздохнул, набрал полную грудь и выпустил воздух — медленно, с присвистом. Он думал еще что-то сказать, но посмотрел на Гульшат — и оборвал свою и без того длинную тираду.

Слышала ли она, о чем говорил он до сих пор?..

Едиге потянулся, упершись ногами в прутья железной кроватной спинки. Расшатанная койка под ним заскрежетала, застонала.

— Давай сходим на каток. — сказала Гульшат. — Этой зимой я еще ни разу на коньках не каталась. Взять бы сейчас, одеться — и пойти, а?..

— В моем-то возрасте бегать по каткам?.. — ухмыльнулся Едиге желчно. — Это мальчишкой, бывало, прикрутишь ремешками коньки к валенкам — и поминай как звали, до самой ночи тебя не дозовутся… Теперь не то. Старость, болезни… Одряхлевшему телу трудно покинуть теплую постель.

Гульшат поджала губы.

— Там не одни мальчики… Взрослые люди, и те катаются… Даже пожилые… И старики.

— Наверное, сплошь тунеядцы-бездельники или пенсионеры. — Он зевнул нарочито громко.

Гульшат оттолкнула стул, на который до того опиралась, — выпрямилась, В коротком, быстром взгляде, брошенном на Едиге, вспыхнула обида, оскорбленная гордость. Прежде он ничего такого не замечал в ней… Он замолк. Пожалуй, он зашел слишком далеко… Он хотел тут же извиниться за свои шутки, но Гульшат, все такая же прямая, с высоко вскинутой головой, уже направилась к двери. Он увидел только ее спину. Не обернувшись на его голос, она вышла.

Однако минут через десять в дверь постучали.

— Войдите, — крикнул Едиге.

Скрипнув, дверь приоткрылась, в узенькую щелку впорхнул сложенный вчетверо листок. Из коридора донеслись торопливые удаляющиеся шаги.

— Что за чушь, — подумал Едиге. — Так пираты вручали «черную метку»…

«Мой (?) мальчик!

Ты ведь знаешь, какая я глупая и… как я тебя люблю. Почему же ты все время смеешься надо мной? Или уже разочаровался?

Если считаешь, что я не достойна внимания, скажи мне об этом прямо. Я не буду просить милостыни.

Твоя (пока ты меня любишь) девочка».

Едиге дважды перечитал записку. — «Это называется — «первое серьезное предупреждение», —