Разрыв - Джоанна Уолш

ты смотрел на меня, но не помню, чтобы мы смотрели друг на друга одновременно. Я очерчивала твой контур по точкам, где я заканчивалась и начинался ты, всегда украдкой. Ты говорил: «Не смотри на меня так. Не делай такие глаза». И прямо перед тем, как ты со мной покончил: «Мы больше никогда не увидимся». Ты не представляешь, как это больно — когда не позволяют хотя бы смотреть. Взгляд что-то пробуждает. Древнегреческие боги наказывали тех, кто смотрел. Они знали: ставший свидетелем скоро проговорится. Не только Психея; Тиресий был ослеплен после того, как рассказал Зевсу, что познал секс за тех и других. Актеон был превращен в оленя за то, что смотрел на Артемиду. Смотри — и ты закончишь тем, что будешь выглядеть иначе. Смотри — и ты изменишься.

Сумела бы я проследить, как работает это изменение? Пожалуй, да. Тут все плетут истории: просто следуй подсказкам и узнаешь, как люди меняются под воздействием желания другого. Мидас желал богатства. Прикоснувшись к своему сыну, он превратил его в золото. Аполлон преследовал Дафну, ставшую деревом. В Греции нет неодушевленных объектов. В объекты легко превращаются женщины — когда им угрожают, когда они напуганы, — и превращение (хотя иногда оно служит наказанием), как правило, приносит облегчение. Объекты любви так сложно удержать, если они люди. Как только решаешь, что дело в шляпе, они выскальзывают из рук точно камень, или вода, или листья, или выпущенный в воздух шепот. Мужчины (боги) превращаются, чтобы добиться секса, женщины превращаются, чтобы его избежать. Здесь так много заколдованных женщин. В Северной Европе зачарованных девушек — Белоснежку, Ослиную шкуру — можно расколдовать; в Греции перемены необратимы: нимфы находят спасение в тростнике, звездах, камнях, они превращаются в природу, не в искусство.

Пусть лучше я умру, чем дам тебе власть надо мной!

(Дам тебе власть надо мной.)

Очарованная тобой, я пыталась измениться, чтобы тебя удержать. Ты говорил мне, что я должна быть — кем? либертинкой, библиотекаршей, лесбиянкой, — и я удивлялась, потому что это всё не про меня. Ты придумал для меня жизнь, совсем не похожую на мою, и я была счастлива принести себя в жертву твоему миру. Напросилась сама, как Каллисто, как Дафна. Я ни разу не оспаривала то, что ты обо мне думал, но, сколько бы я ни вторила твоим желаниям, никакие метаморфозы не помогли бы мне тебя удержать. То, что работало в начале, перестало работать. Я потеряла стыд, перепробовала всё, но тщетно. Почему ты меня любишь? Отзывалось эхом: Ты меня любишь? Было ли что-то, чего я не испробовала? Я не знала, как тебе отвечать, но понимала, что любой ответ повлечет один результат — нет, тогда как раньше любой ответ означал да. Причины со следствиями больше не связывались. Все пути приводили в тупик. Нет алгоритма в любви.

…предостережение внутри желания Эха…

Гаятри Чакраворти Спивак. Эхо.

Почему ты бежишь прочь от меня?

(Прочь от меня!)

В греческой мифологии преследуют обычно мужчины. Не считая Психеи. И Эха.

Эхо не преследовали, поэтому она не изменилась. Наказанная за болтовню полуметаморфозой, она осталась при своем теле, только голос был обречен повторять чужие слова. Она преследовала Нарцисса — мужчину, любившего звук собственного голоса. Я так и не поняла, почему, когда она дала ему ровно то, чего он желал, он продолжил бежать от нее.

Почему я вела (веду) себя так?

Я не знаю.

30 апреля

Афины испытывают мои глаза светом — так ярко, что темные английские дни позабылись. Я перестала чувствовать время. Всего неделя лета, и кажется, что оно будет вечным, иначе и быть не может. Я наполняю глаза ярким светом, местами, достаточно впечатляющими, чтобы бросить вызов моему нарративу или подпитать свой. Я туристка, и, может, как раз этим туристы и занимаются: высекают из себя грустные истории с помощью величественных строений, древних статуй, наложения часовых поясов и стилей, без личного контекста.

Метро в Афинах — просторная, прохладная ванная комната, слабо освещенная, в белой плитке и очень чистая. Эта ванная лучше, чем в моем хостеле, и это промежуточное пространство более домашнее, потому что напоминает о других метро в других городах. Это центр моих Афин. Сажусь в поезд до Монастираки и поднимаюсь на Акрополь. Руины Афин не похожи на руины Рима — города, построенного вокруг собственной твердой раковины. Здесь город — внутри парка, а парк заполнен памятниками, которые больше и грандиознее, чем здания в городе. На ступенях, ведущих к Акрополю, толпятся люди, но, щелкая друг друга, они озабочены только тем, как бы уменьшить размеры зданий — размещая портики на ладонях или сжимая их пальцами. Их камеры цифровые — не страшно, если с первого раза не вышло. Они делают снимок за снимком, пока наконец не проделывают желаемый трюк с перспективой. Фотографы стоят друг к другу спиной, одни — лицом к памятникам, другие — к позирующему, который стоит на незанятом постаменте или между двух колонн. Каждый старается не замечать другого, быть единственным смотрящим. А какую роль играют их спутники — их соучастники, не скрытые за окружностью линзы, которые видят всех фотографов, и, следуя договоренности, не замечают их, и соглашаются быть предметом — или вернее сказать, объектом — только одной фотографии?

Около Парфенона — футболка (на женщине): ЛЮБОВЬ ОТ ПРИРОДЫ.

Перед Парфеноном люди ведут себя плохо: дети дерутся, молодая японка сидит на камне и на полной громкости слушает музыку в телефоне. Никто не просит ее выключить звук. Я не виню их: чувствуя свою ничтожность из-за разных подходов к масштабам и временным рамкам, не уверена, что могу определять границы допустимого. Некоторые части Акрополя, сообщает табличка, даже не являются подлинными: гипсовые слепки заменили настоящих «участников» здания, их поддерживают механические протезы конечностей, мрамор в пятнах, как гнилые зубы на мятой пачке сигарет. Я фотографирую строительные леса, реставрационные работы. Мои фотографии похожи на неудачные кадры из путешествий: по-французски говорят ratés, что означает «упущенные», то есть Я упустила хороший кадр, но это также значит «испортила».

Все люди в Акрополе перемещаются группами. Нет, есть женщина, гуляющая в одиночку, чуть моложе меня. У нее длинные натуральные рыжие волосы, она бледная и в веснушках. Похожа на кельтку — ирландка, шотландка или, может, бретонка. Она одета в длинное простое платье, как будто хочет смотреть на вещи просто. Оглядывает строения спокойно, прямо, замечая и здания, и их искусственные опоры. Я хочу с ней поговорить: о строительных лесах, о музыке, о