Теорема тишины - Александр Дэшли

Может быть, отцу это и было бы по силам, если бы только он попытался. Но, скорее всего, дело было все-таки в том, что с ним вдвоем мы составляли такое очаровательное хрестоматийное семейство неудачников, что любые перемены были бы не во имя искусства, а только во вред ему. Мы сидели рядышком на какой-нибудь скале, молчали и воображали, как создадим шедевры, которые покорят весь мир. И море, отцовское, мифологическое, все сплошь не из воды, соли и камня, а из красок и неправдивых слов, оказывалось вовсе не бесконечностью, а драгоценным, переливающимся изумрудным порогом всеведущего детства, за который у нас не было причин стремиться.

Теперь, когда я осталась с морем один на один, мне было тесно, как в маленькой комнате без окон, и горы казались красными и зелеными, и по их склонам тяжеловесно, как отцовские чудища, поднявшиеся из глубин, бродили гигантские солнечные тени, а мне было тесно и страшно. Мне хотелось вернуться в дом. Он стоял за моей спиной на небольшом возвышении, и ступеньки были засыпаны побуревшей жесткой южной хвоей. Когда осенью я подметала их по четвергам, я знала, что на самом деле там накопилась еще и пыльная кленовая листва из парка через дорогу, и рябиновые ягоды, и желтые травинки, принесенные ветром с равнин. Мне очень хотелось вернуться в дом и убедиться, что там не происходит ничего такого, о чем я не могла бы догадаться заранее.

Ланцелот посмеялся бы над тем, какая я мистическая трусиха, и я была бы ему за это благодарна. Надо мной раньше никто никогда не смеялся, а ведь это приносит такое облегчение. Но Ланцелота рядом не было, и я осталась еще ненадолго, побросать камешки в воду и покурить. Я никак не могла найти зажигалку в карманах и решила, что, наверное, обронила ее, пока шла вдоль прибоя и отпрыгивала в сторону от волн, на спор с самой собой выгадывая, надолго ли хватит в моих носках сухих ниток. Я неторопливо направилась в обратную сторону; зажигалка была красная, и я, конечно, очень скоро бы ее заметила, если бы в ту самую минуту не раздался этот ужасный крик.

Я в жизни не слышала, чтобы так кричали. Может быть, именно так ревут спросонья лесные медведи — не знаю. Я знала только, что это он кричит — и кричит из-за чего-то такого, чего, может быть, не произошло бы, если бы я не оставила его одного.

И потому мне показалось, что он кричит — на меня.

Ну уж я не знаю, что там у них на самом деле такое стряслось, что надо было подымать такой тарарам; я как тогда не понял, так и теперь не понимаю. Хотя, если поглядеть, что с него взять: он же форменный псих. Мы все это давно промеж себя решили и из башки-то выбросили, только очкарик там огорчался спервоначала, искал во всем этом подвох, делал кислую эдакую рожу и говорил:

— Он, должно быть, много страдал!

А он просто псих и всё. А тут уж он ну до того разорался да разверещался, что аж с души воротило. Он, конечно, бывает хуже бабы. Одни эти коврики его из носовых платков чего стоят. Сядет вечером в Круглой комнате и вот эдак ручонками как засучит, засучит, ну как есть паучиха, аж в глазах темнеет. Ладно, коврики — он, чего уж там, мастер на все руки, — но вот даже очкарик на деле, как оказалось, не такая баба, как он.

Я было подумал, что он наткнулся за креслом на тот самый мяч, в который мы играли на днях в Круглой комнате. Ну, она же Круглая! Я так всем и сказал и сам поржал потом. Шутка-самосмейка такая получилась. Со мной ржать почему-то никто не стал, но очкарик и Анни согласились сыграть. Вернее, это как раз Анни и предложила.

— Знаете, как в вышибалы играть? — говорит.

Ей-богу, еще бы я не знал! Эти самые вышибалы у нас в деревне были единственным стоящим занятием. Мне эта игра нравилась потому, что я единственный из всех догадался, до чего в нее стыдно выигрывать. Что может быть позорнее для героя, чем бросаться прочь от малейшей опасности и убого скакать по лужайке от мяча, аки заяц несмышленый и трепещущий, вместо того чтобы посмотреть угрозе в лицо! Я с презрением смотрел на всех этих отроков с травинками в зубах. Мне хотелось плюнуть в каждого из них!

— Эй вы, деревенщина! — кричал я им что было мочи. — То-то знатные из вас выйдут придворные барышни!

На свой лад я всегда выигрывал. Меня выши-бали первым, и я принимал это как заслуженный триумф. Синяков на мне было больше, чем дыр в решете; я вел им счет и гордился ими, и хвастал направо и налево.

— Видали, сколько у меня фонарей? — говорил я людям. — Целый Париж!

Это, знаете ли, недурственный задел под блестящую военную карьеру, не хухры-мухры. Деревенских-то, вообще говоря, в рыцарях нынче не особо жалуют. Это только если знамение какое, или сон вещий, или святой дух матушке явится, вот тогда можешь попробовать пихнуться, но и то никаких гарантий. И вот сидишь у окна осенью, окно выходит на степь, а в угол его бьется жирная такая сентябрьская рыжая муха, бьется и жужжит, бьется и жужжит, — ну, одним словом, тупица. И изо дня в день в этом окне всё одно и то же, что внутри, что снаружи. И ветер гоняет высохшую траву и такую же рыжую, как муха, тоскливую пыль, и как глаза сведет на всё это пялиться день за днем, так начинает мерещиться, что горизонт на концах куда-то загибается, как будто шмякнули с размаху землей о небо, вот она и сползает. Ночью выйдешь — на звезды поглядишь, хоть там что-то интересное. Тут и львы, и киты, и любые тебе верблюды, и всадники, и бабы с волосищами во все небо, вон коса свешивается аж до мельничного крыла. И так все это далеко — ничего, что у них там на небесех творится, и не слыхать сквозь тутошнюю глушь — густая она, как паклей ухи заткнуты.

От такой жизни-то и сбежишь как ошпаренный, кислых яблок степных втихаря натрескаешься на дорогу, под подушкой так огрызки и забудешь — и поминай как звали.