Теорема тишины - Александр Дэшли

слышал, что с улицы прискакала Лидия и мечется по всем комнатам, ищет нас, и вот сию минуту она явится, и все станет еще хуже и непонятнее, чем оно уже есть. Анни и хозяин что-то говорили, перебивали друг друга, размахивали руками, и хозяин даже нечаянно сшиб со стола свою любимую граненую солонку, а она упала и разбилась. Меня это доконало совершенно; понять, что же все-таки произошло, было невозможно, и лучше бы, сказать по чести, они все эти свои бурные чувства распределили по чуть-чуть и расходовали как все люди, а не сидели бы с каменными мордами, а потом хлоп! — и давай орать из-за всяких пустяков, такой спектакль устроят, что хоть к королевскому двору их вези на гастроли. То ли какая-то зеленая тарелка у них там разбилась, то ли зеленая ваза, то ли ложка потерялась — ну, словом, все трактирные какие-то события, и лучше бы я еще поспал.

Тут уже, конечно, вломилась и Лидия, тоже стоит и все это выслушивает, и вид такой понимающий, такой кислый, что того и гляди разревется из-за этой чертовой ложки. Я пихаю ее в бок локтем и шепотом говорю:

— Эй, ты! Объясни мне уже толком, что там у них такое?

Лидия глядит на меня, — глаза жалостные, зеленющие, так и лезет из них порча, — и отвечает:

— Анни хотела пожарить картошку повкуснее, а она оказалась последняя. Да вдобавок еще все стены забрызгала маслом… Так ужасно, когда хочешь сделать как лучше, а получаются сплошные неприятности.

Она помолчала, а потом добавила:

— Я однажды Профессору хотела купить к чаю его любимых шоколадных конфет с орешком и опоздала из-за этого на полчаса, а он так не любит, когда опаздывают…

— Что, поссорились? — спрашиваю.

— Поссорились, — вздыхает. — Но не очень надолго.

А наш скандалист-то тем временем знай себе наяривает!

— Ты немедленно отсюда уйдешь, — не унимается он. — Собирай вещи и проваливай. Живо!

Я не больно-то поверил во всю эту Лидину историю с картошкой и разбрызганным маслом, но и из-за разбитой вазы я бы тоже так убиваться не стал. Вот моя бабушка — а бабушка у меня была что надо! — она бы им порассказала, что такое настоящие трудности. Она пол своей молодости просидела в погребе, прячась то от этих ублюдков, то от тех, в темнотище с одной только тонюсенькой лучинкой. Она лучинку поднимет, а по углам блестят крысиные глаза, так и переливаются — круглые, красные, ни дать ни взять брусничная поляна. Как они ее там не сожрали, одному Господу Богу известно. Вот так вот из-за всякой хреновины трепыхаться, как мои умники, она и не подумала бы. Это только с виду она потом всё носочки с шарфиками вязала да чай с повидлом прихлебывала. Ее бы заместо меня на какой-нибудь турнир — она бы всю тамошнюю шушеру за пояс заткнула, не поглядела бы, что у них доспех по последней моде, и дело тут, уж конечно, не в мечах да не в щитах с гербами. Я всякий раз, как попаду в беду какую, ее вспомню — и вот мне уже все нипочем, море по колено.

Но нет, у них тут разборок на целое королевство достанет, о чем речь! А Анни такая паинька, такая лапушка — тарелку полотенчиком вытерла, на сушку поставила и говорит:

— Хорошо. Я быстро соберусь.

— Послушайте, коллега, — влез было очкарик, но хозяин его тут же заткнул.

— Идите все к чертовой матери!

И прыг за дверь, как не бывало его. Хватило ума выйти на мороз, малость поостыть.

— Сейчас он очухается, ты пока не суетись, — говорю я Анни. — Там такой дубак, что в самый раз.

А та только головенкой светленькой качает и полотенчико свое складывает пополам, потом еще пополам, потом еще.

— Надо идти, — отвечает. — Он сказал, значит, надо.

Я же говорю, это настоящий сумасшедший дом. Ну, положим, я тоже разок психанул, когда они моего пса чуть не угробили и подевали невесть куда, тоже тот еще был розыгрыш. Психанул, уезжать собрался. Но не взаправду же! К тому же, тогда все само собой устаканилось. А тут-то чего на пустом месте огород городить?

— Пойдем, — вдруг говорит мне Лидия. — Пойдем покурим. Здесь уже ничего не поделаешь.

И вот мы стоим и курим, и я говорю:

— А ты и рада ее спровадить.

Я так привык к тому, что она курит, что мне даже стало мерещиться, будто ей это идет. Вот бы меня на смех подняли, если кому рассказать! Курящая баба! Когда я в первый раз ее увидел с сигаретой, у меня даже сердце остановилось на какое-то время. Вот, скажем, не дай бог влюбишься в такую, — это я просто для примера, — и как же ей, такой пепельной и вонючей, рифмы сладостные слагать? А теперь вроде как привык. Тут и не к такому, вообще говоря, привыкнешь!

— Ты нахал, — отвечает она. — Ты понятия не имеешь, о чем говоришь. Просто время подошло ей уходить. Ты знаешь, ведь время все решает за нас.

— Опять ты за свое!

У меня есть подозрение, что всю эту пургу она начинает нести, только когда разговаривает со мной. Она с этим временем так носится, что я даже думаю, может, это какая-нибудь ересь. Уж во всяком случае богохульство.

— Я почти уверена, — даже не моргнула, так и чешет как по написанному, — что время — это такая болезнь. Ну, как чума. Неизлечимая и всеобщая. Такая эпидемия, которая никогда не кончается и от которой нет лекарства. Она портит нам настроение, самочувствие, аппетит и сон, калечит нас и в конечном счете сводит в могилу. У кого иммунитет хороший, держится чуточку дольше, но лекарства-то все равно нет и не будет, как ни крути. Что скажешь?

Если бы я только мог описать словами, как сильно я от нее устаю. А я ведь выносливый. Я профессионал. Но это!..

— Я ничего не понял, — говорю.

— Разве ты не чувствуешь его в себе, как оно точит тебя изнутри каждую минуту? — продолжает она, не обращая на меня ни малейшего внимания. — Вот когда у тебя насморк или живот болит, всегда чувствуется, где она сидит, болезнь. И время тоже чувствуется, просто мы к нему привыкаем… Как будто это еще одна часть тела. А на самом деле это болезнь.

— Женщина,