Весна на Луне - Юлия Дмитриевна Кисина

Мне было за нее обидно, девочки эти были совсем обычные, а мученица и поэтесса Ольга Кулакова была особенная и знала о жизни сверх меры!

Под ее влиянием я тоже написала несколько стихотворений, которые собиралась посвятить одному человеку, и долго этого человека выбирала. Выбор мой пал на малознакомого мне темноволосого мальчика из параллельного класса, который по сравнению с другими выглядел довольно сносно. Я поинтересовалась у девчонок, как его зовут. Они что-то заподозрили. Меня это совершенно не смутило. Звали его невероятно старомодно: Герман, как из «Пиковой дамы». Имя это сразу же мне не понравилось, так же как имена Гена или Гоша, потому что все они начинались на «Г», как слово «говно». Но я решила терпеть: любовь не знает границ — это было первое, что я вынесла из пушкинской «Метели».

И тут Кулакова сообщила мне, что стихи надо писать в особенном, сомнамбулическом состоянии души.

— Ты знаешь, что такое сомнамбула?

Тогда я еще не знала, что это такое.

— Сомнамбула — это мертвец, который ходит по ночам с открытыми глазами и душу сосет. Всю до капельки высосать может. Приходит к тебе синий, страшный, а на самом деле это ты сам, твой самый темный, самый глубинный человек, твои страхи и твои муки, когда сам ты себя высасываешь до капельки и бросаешь в самую бездну, на самое дно, которое и представить себе не можешь. Вот он ночной мертвец, сосущий душу.

Тогда я почти поверила ей, что такое бывает. Ходили наши внутренние люди по крышам, по самым их конькам, и никогда оттуда не падали. А потом я уже сама выяснила, что сомнамбула — это вовсе не мертвец, а лунатик, то есть тот, кто бежит на зов луны. Лунатики тоже восходят на крышу и стоят над городом и над всем миром на одной ноге и каким-то невероятным образом сохраняют равновесие. Но равновесие лунатики сохраняют вовсе не потому, что у них все в порядке с вестибулярным аппаратом, а, как говорили у нас во дворе, их держит сама луна, ее мистический свет.

Зато пока я верила Оле про всю ее муть с мертвецами, она продолжала учить меня писать стихи:

— Надо быть будто совсем не собой, забыть о себе, когда стихи пишешь. Лучше всего не спать всю ночь. Тогда к утру так выматываешься, что падаешь от усталости. Тогда можно начинать писать. Так делал Александр Сергеевич Ахматов и Анна Андреевна Пушкина. И писать надо не все, что придет в голову, а только возвышенное, потому что в стихах нельзя, например, написать слово «дурак» или «лампа». И желательно, чтобы строфы начинались с «О», например: «О Феб златокудрый!» Зрозумила?

Про Феба, к счастью, я уже и сама тогда все знала и вскоре про стихи все поняла, хотя мне-то как раз и хотелось писать после этого про лампу с дураком.

Много раз я пыталась дойти до такого ослиного состояния и часто морила себя бессонницей. По Олиному совету я сыпала соль и перец себе на заусенцы, но все равно засыпала, невзирая на боль. Может быть, именно поэтому со стихами у меня не клеилось. Мне пришлось осторожно спросить Кулакову, в чем еще секрет.

— Значит, с вдохновением у тебя неважно, говоришь? Но это поправимо. У родителей твоих водка есть?

Странная была эта Кулакова. То речь ее и правда была прекрасна и возвышенна, как у лесной нимфы, то вдруг мне казалось, что становится она грубой и вульгарной и что в ее лице и во всей фигуре что-то тоже переменчивое. Тогда про водку, не понимая к чему она клонит, я неопределенно кивнула. Тогда еще я водку от коньяка не совсем отличала. Я слышала только, что хороший коньяк должен пахнуть клопами или еще что-то в этом роде. Потом мама пояснила мне, что коньяк желтый, а водка — белая. Но родители мои пили редко, да и вообще в нашем окружении пили только по праздникам. Поэтому я была такая неопытная к тому времени, когда во дворе уже каждый мог рассказать о своей первой водке.

— Ты немножко спиртного возьми, и это помогает еще больше, чем не спать. Я всегда так делаю — отопью чуточку вина или водки, например, и терпеливо жду, когда подействует. Иногда с водой взбалтываю. Потом поплывешь вверх, как самолет. Выпьешь капельку — и становишься смелым, а слова сами к тебе спускаются с небес, потому что рождаются они там. Только делай это вечером, иначе родители твои заметят по запаху и будет скандал. И поклянись самой жизнью, что ни при каких обстоятельствах и даже под страшной пыткой не выболтаешь, что это я тебя надоумила, — говорила мне Кулакова, и я клялась и смотрела на нее с восхищением.

Как-то, когда родителей не было дома, я отлила немного водки в баночку из-под микстуры и спрятала у себя под кроватью про запас. Водка пахла лекарством, но я решила, что ради стихов можно и нос пальцами зажать.

Вечером я с отвращением влила в себя весь пузырек и стала напряженно думать про «О» и про златокудрого Феба, держа наготове карандаш и блокнот с лирой на обложке, который я купила в канцтоварах.

При этом я хорошо помню, как стеснялась покупать именно этот проклятый блокнот, потому что если на обложке лира, то всем было сразу же ясно, зачем я его покупаю, а стихи ведь дело личное. К тому же продавщица в этих канцтоварах была злющая карлица с чернющими пристальными, так и сверлящими тебя глазами — одного со мной роста. Под ее взглядом все превращалось в холодный пепел. Как назло, злополучные тетради с лирой продавались только в этих канцтоварах, и посоветовала мне купить их опять же Кулакова.

Я чуть не сгорела со стыда, когда строгая карлица обратилась ко мне с вопросом, собираюсь ли я писать стихи.

Из канцтоваров я мчалась вон с такой быстротой, будто вырывалась из пламени.

Вот и в тот вечер, когда я выпила отвратительной водки и тут же закашлялась, когда из ушей у меня посыпались искры, а глаза чуть не выскочили из орбит, потому что Кулакова не предупредила про закуску, — именно в этот вечер на меня смотрели глаза карлицы. Смотрели они на меня будто изнутри меня и одновременно с неба. Но ужасней всего было то, что после водки мне