Пассажиры империала - Луи Арагон

о походе двоюродной бабки на ледники, унесли в маленькую квартирку, устроенную в башне, но всё-таки Сентвиль превратился в гостиницу. Самому господину де Сентвилю, видимо, было неловко перед внучатым племянником. Он пробормотал нечто невнятное — вот, дескать, пришлось ему на старости лет открыть постоялый двор, выколачивать из своего старого сарая деньги.

— А не хочешь ли ты принять ванну?

Предложение, на сей раз, исходило не из англомании господина де Сентвиля.

Приятно, конечно, принять ванну после ночи, проведённой в вагоне, и трёхчасового путешествия от станции по пыльной дороге, по которой лошадь тащилась шажком, с трудом одолевая бесконечный подъём в гору, — но любезность крёстного объяснялась отчасти и ассоциацией идей. Дачники, хотя ванная комната не входит в их временные владения, постоянно просят разрешения воспользоваться ванной. А так как она находится рядом со спальней господина де Сентвиля, он вынужден удаляться; он теперь совсем не чувствует себя дома.

Вот и сейчас слышно, как внизу хлюпает насос.

— Ах так, — сказал господин де Сентвиль, — дачники хотят помыться… В таком случае тебе лучше немного подождать, мой мальчик!

И, поджав губы, старик рассеянно потрепал по щёчке Жанну, которая вся взмокла в шерстяном пальтишке из шотландки в зелёную и серую клетку с оранжевой ниточкой.

Но подлинная драма происходила не из-за ванной, а из-за раздела кухни между прислугой дачников и старухой Мартой — кухаркой господина де Сентвиля. Там уж никакого притворства, кровоточащая рана. В сводчатом подвале, служившем некогда кордегардией, откуда выход был прямо в ров, окружавший замок, падение старинного дворянского рода воплощалось в образе страдающей крестьянки, которая, проклиная новые времена, прятала от захватчиков соль и боялась оставить незапертой муку.

Паскаль, однако, хорошо знал, что небольшая сумма, которую его родители давали крёстному за то, что дети проводили лето в Сентвиле, была для старика помещика подмогой. Дома родители говорили об этом за столом, но никогда Паскаль не видел тут связи с кажущейся скупостью крёстного и не думал, что тот обнищал. Теперь жизнь в Сентвиле была для него отравлена. Подумаешь, как тут будет весело, когда эти люди целое лето будут торчать перед глазами. Тем более что они распространились повсюду. В субботу являлся муж, а иногда из Лиона приезжали гости. В будни оставалась в замке дама с дочкой и с другой девочкой, подругой дочки, и, разумеется, оставалась «вся челядь», как говорила Марта. Две прислуги, не угодно ли! Кухарка и горничная. И уж зелье же эта горничная! Нос задирает! Словом, дачники расположились со всеми удобствами и ни в чём себя не стесняли. Никакого такта! Чем бы держаться скромно, стараться, чтоб о них позабыли, простили их вторжение, они вытаскивали шезлонги, вытягивались у всех на виду перед крыльцом или на террасе. На каждом шагу наталкиваешься на них.

Паскаль тотчас же поклялся себе, что будет избегать «этих людей». Для этого ему стоило лишь улизнуть из своей комнаты через узкую лесенку и через подвал. Изо рва можно было пробраться в парк в сторону луга, куда бежал быстрый ручей. А уж там никого не встретишь, кроме Гюстава и его коров. Здравствуй, Паскаль! Здравствуй, малыш. Вот чудак, этот Гюстав, даже не пришёл в замок, когда узнал, что приехали дети Меркадье. А ведь приехала Жанна, его кумир. Подумайте, даже не спросил, как она поживает. Ну и Гюстав! Он стал какой-то угрюмый, скрытный, говорит сквозь зубы и немножко при этом брызжет слюной, потому что спереди у него выпали два молочных зуба, сидевшие во рту гораздо дольше, чем полагается. Он смеётся и что-то бормочет. Что всё это значит? Неужели на восьмом году жизни Гюстав уже понимает, что господин де Сентвиль обнищал, и потому пренебрегает его внучатыми племянниками?

Но на лугу так хорошо, небо такое синее, глубокое и не очень жарко, — в горах воздух свежий. Паскаль сначала бежит под деревьями, а потом от избытка чувств соскальзывает на собственных салазках с высокого откоса, спускающегося к дороге. Вот и Бюлоз; ящерицы шныряют под ногами. Лето полно благоуханий, вверху, на горе — лес, а в лесу малина. Можно позабыть о чужих людях, приехавших из Лиона, побегать по полям. В прудах воды ещё меньше, чем в прошлом году: у берега кайма высохшей, потрескавшейся тины. По дороге Паскаль рвёт с кустов крыжовник. В сущности, он не очень-то любит крыжовник. В ягодах полно зёрнышек, которые приходится выплёвывать — глотать их противно. И шкурка такая толстая. Ягоды крыжовника похожи на маленькие полосатые мячики. А вкус у них какой-то странный, отдаёт гнилью, и почему-то в голову приходит мысль: от некоторых неопрятных людей так пахнет. Но такая уж сложилась привычка — есть по дороге крыжовник… Кругом гудят, жужжат, стрекочут насекомые. Паскаль за зиму позабыл этот звонкий гул, что стоит над полями, и теперь просто пьянеет от него.

Вот и осыпь. Остальные, то есть Рамбер, Жозеф и компания, должно быть, уже с утра пасутся вверху, в малиннике. Взобраться к ним или позвать их? А может, пройти на лесную полянку, посмотреть, нет ли в дупле дерева послания? Они ещё не знают, что Паскаль приехал. Но, по правде сказать, странное дело: его что-то не очень тянет повидаться с приятелями. Он потрогал нагретые солнцем, горячие камни осыпи и вернулся к прудам. Что с ним такое? Хочется плакать. Вдруг накатило. Он вспомнил о маленьком поле, засеянном люцерной: там кругом живая изгородь, никто его не увидит. Паскаль со всех ног побежал к этому полю, бросился на траву и зарыдал. Да что же с ним такое? Что это значит? Он поднялся и, сидя на траве, удивлённо озирался. А погода была прекрасная, день чудесный. Летали белые бабочки, басисто гудели жуки. Поле окружала живая изгородь из кустов барбариса. На люцерне уже распускались первые цветы. Почти на одинаковом расстоянии друг от друга росли здесь четыре молодые яблоньки. Паскалю вспомнились четыре дерева во дворе коллежа Сент-Эльм. Тоже как раз четыре, вот смешно! Синева небес. Бесконечная мягкость. Опустив глаза, Паскаль посмотрел на землю. Вокруг валялись соломинки, сухие травинки, прутики, словно поле растеряло шпильки из своих волос. А земля была розоватая, и столько в ней было разнообразия, что можно было без конца рассматривать её в той глубокой борозде, что окружала засеянный участок или между кустиками люцерны, тихонько раздвигая их. Очень любопытно смотреть на неё. Ведь земля не гладкая, на ней бородавки, морщины, большие и малые комочки, бугорки и вдруг — ямки или рытвины. Или видишь слой пыли, мелкой-мелкой, и по ней ползут жучки, такие же сухие,