Студеный флот - Николай Андреевич Черкашин

якорными огнями, сбились у черных причалов черноспинные желтоглазые рыбины. Они тихо дремлют в родной заводи. Только желтым рысьим огнем горят прорези глаз на узколобых рубках. В них желтая тоска по большим морям, по срочным погружениям, по торпедным атакам, по чужим берегам и жарким странам.

В черном зеркале гавани – ручьи отраженных огней, они дрожат на ряби, слабый ветер тихо их извивает. И тишина под всеми бортами, над гаванью, над городом.

Глубинная.

Подзвездная.

Великая.

Вселенская.

Это не просто беззвучие. Это осмысленная затаенность.

Слушание.

Внимание небу.

Тайная вечеря потаенных кораблей, их тайный молебен богу морской войны. Месса поднятых антенн и перископов.

Звезды на воде, как на гадальном зеркале, – чуть покачиваются. Что, что они предвещают этим кораблям, этому городу, этому миру?

На причале – клубок моторных ревов. Всю ночь наша лодка будет заряжать аккумуляторные батареи. Выхлопы дизелей туги и гулки, как быстрые удары в турецкие барабаны. Рядом ревет КрАЗ-автокран. Сверху – с неба, из-под граненых полярных звезд – истошный вой ночного ракетоносца. Торопливые всполохи сварки.

Синие молнии, словно театральные мигалки, выхватывают из темноты разрозненные фазы движений; и оттого все вокруг лихорадочно скачет, пляшет, дергается: матросы, бегущие по причалу, торпеда, скользящая по лотку, огни, летящие над морем.

В грохоте, вое, вспышках вдруг остро ощущаешь: и там, по ту сторону океана, спешат точно так же. Мы должны успеть выйти на тот рубеж посреди океана, где, как в старину на засечной черте, съезжались и разъезжались дозоры супротивных войск.

Пусть видят: к дуэльному барьеру мы не опоздаем… Мы готовы. Все как в песне, которую я пел когда-то в юности у походных костров, не подозревая, как точно отзовется она теперь:

Выверен старый компас,

Получены карты и сроки,

Выштопан на штормовке

Лавины предательский след…

И я повторяю старые слова: «Счастлив, кому знакомо щемящее чувство дороги. Ветер рвет горизонты и раздувает рассвет…» И я пою их вечером, подбирая на гитаре забытые аккорды. И Лю понимает: мы сидим «на дорожку»…

8.

…Утром она согрела мне чай и достала белый шарфик. Она связала его сама. Черное казенное кашне так и осталось у нее на вешалке, а белый шарфик она повязала мне под шинель, словно нить Ариадны.

По счастью, не было никаких прощальных слов – ни заверений, ни обещаний. Был только этот шарфик. И еще из-за чьей-то двери на площадку выплыла тихая песня, точно ее нарочно нам подыграли. А может, мы сами ее услышали – безо всяких приемников, прямо из эфира: «Благословляю вас, благословляю вас, благословляю вас на все четыре стороны…»

Улица, ведущая к воротам гавани, светла и пустынна. Утренние сумерки белой весенней ночи. Свежо и безлюдно, и тревожная радость начала новой жизни. Все как тогда, когда после выпускного школьного вечера шагал я по предутренней Москве.

Дорога спускается вниз, вниз, вниз, к бревенчатым причалам, и там, за урезом воды, за кромкой прибоя, переходит в подводный рельеф бухты, в абрис глубины…

Погружение уже началось.

Город спит, но гавань проснулась. Синеробые орды матросов бухают по деревянным настилам сапожищами. Они бегут из казарм по всему причальному фронту на зарядку.

Музыка кино – о эти тревожные аккорды в роковых местах! – приучила нас и в жизни искать подобное сопровождение. Должны же поворотные точки судьбы выделяться особо – раскатами грома, боем часов, солнечным затмением! И чем не переломный момент уход в океанское плавание? Но вместо грома небесного – грохот подводницких сапог, мерный дых бегущей толпы, пряный дух горячего пота…

Лет двадцать назад выход в океан был здесь событием. Теперь – будни. Но каждый, кто уходит в такой поход, пометит эту дату в своем календаре на всю жизнь…

Провизию принимали долго и хлопотно. У кока Кости Марфина вся душа изболелась: легко ли смотреть, как матросы-грузчики запускают руки в расковырянную коробку с сухофруктами, как заедают они изюм колбасой, неизвестно кем пущенной по кругу, как исчезают в рукавах матросских роб банки со сгущенкой. Оно понятно: погрузка продовольствия во все времена была «праздником живота», а все-таки жаль – добро-то какое изводится! Таких продуктов в его селе и в глаза не видали: севрюга в собственном соку, колбаса сырокопченая, языки в желе…

Вино, шоколад, дрожжи и воблу складывали помощнику в каюту под надежный запор. Банки с консервированными картошкой и капустой рассыпали в трюме за торпедными аппаратами. Этот харч никто раскурочивать не будет. Коробки с проспиртованным для сохранности хлебом опускали, не внимая протестам Мартопляса, в аккумуляторные ямы. А куда еще? На подводной лодке – теснота теснот.

Жизнь – плохой церемониймейстер. Убеждался в этом много раз. И сегодня тоже. Где оно, элегическое прощание с берегом, с Родиной, с возлюбленной? Где возвышенные раздумья и тонкие переживания? Идет погрузка продуктов – коробки, ящики, пакеты, банки, мешки… Поберегись!

Квитанции, накладные, ярлыки, этикетки…

В начале было слово. И слово было «корабль».

– Корабль к бою и походу приготовить!

Лодка медленно оживала, отходила от стояночной спячки. Включены гирокомпасы, прогреты дизели, провернуты гребные валы. Боцман измерил осадку кормы и носа. Уже невмоготу ждать последнего сигнала…

Серая теплая пасмурь. У зарядовой станции пестрая стайка притихших жен. Они просочились в гавань самовольно и потому держатся поодаль от черных «Волг» провожающего начальства. Жен приглашают лишь на встречу корабля, видимо, памятуя: «долгие проводы – лишние слезы». Женщины, разбившись на группки, высматривают на рубке и корпусе родные лица: видит ли, что пришла? помашет ли рукой?

Ожгибесов сжалился и разрешил офицерам подойти к женам. Последние слова, торопливые наказы, безнадежные обещания… Быстрые поцелуи, последние мгновения…

За спинами офицеров стоял старпом и уже в третий раз грозно повторял:

– Команде – строиться!

Построились на торпедном пирсе вдоль корпуса лодки. Адмирал наскоро обошел фронт, пожимая руки. Короткое напутствие:

– Товарищи подводники! Сегодня вы уходите в океан для охраны безопасности нашей Родины. Помните об этом всегда. Ждем вас со щитом. Семь футов вам под киль!

– Команде вниз!

…Последние объятия. Прощальный шепот, быстрый и страстный, как нечаянная молитва. Руки, вскинутые на погоны…

– Окончить прощание! – командует старпом нарочито ледяным голосом. Лед смиряет боль. – Всем вниз!

Юная жена лейтенанта Веслярова припала к мужу, и поцелуй их никак не прерывается.

Старпом молча стоит рядом – ждет. Даром секундомера в руках нет.

Жена Мартопляса стоит в одиночестве – мужа отозвал флагманский механик, Башилов подошел к ней и хотел сказать что-нибудь бодрое, веселое, но осекся. На него смотрели невидящие глаза, а лицо – как гипсовая маска, на которой застыло