Нахид - Шахрияр Замани

только через мой труп. У меня начал мутиться разум. Видя моё состояние, мама говорит: если дашь слово, что забудешь о ноже, я скажу тебе кое-что, способное остудить твоё сердце и вернуть тебе спокойствие.

Асгар хлопает себя по лбу и восклицает:

– До сих пор я думал, что это Кербелаи – да помилует его Аллах – нарушил клятву! А после того, как новость дошла до Шамси, та уж раззвонила на всю округу.

Бахрами продолжает:

– То, что сказала мне матушка, сразу залило пожар. Узнав о слабом месте моего соперника, я мгновенно успокоился. Эта новость была поострее кинжала. Я годами чувствовал её смертельность. И говорил себе: одним словом я могу такую рану ему нанести, что жизнь его станет такой же чёрной, как моя, – так оно и случилось. Ведь это я изгнал его из квартала. А мысль об убийстве меня оставила напрочь. Сейчас я к вашим услугам. Но осуждение и тюремный срок в моём возрасте, да даже и смертная казнь, никакой прибыли вам не принесут. Проявите же понимание, сделайте шаг милосердия.

…Тот день, когда мы переехали в Солтанат-Абад, остался самым горьким в моей жизни. Проклятый день, который я никогда не могла забыть. Целый месяц перед тем папа с мамой ругались, и, наконец, мама победила, и нас вырвало с корнем из того квартала, который мне был дороже всего на свете. В этот чёрный день я впервые видела, как папа плакал. Кстати, о каком таком страшном оружии говорит Бахрами?! Я совсем перестала соображать. Рассказанная им история не может быть ничем, кроме попытки разжалобить суд! И я говорю:

– Асгар, а вы двое не могли бы объяснить мне, что вы обсуждаете? В вечер свадьбы моего отца и матери… что сказала этому господину его собственная мать?

– Прояви выдержку, – отвечает мне Асгар. – Я тебе всё объясню.

Бахрами провожает нас до ворот дома. Прощаясь за руку с Асгаром, он вручает ему завёрнутый в плотную бумагу пакет.

– Генерал, – спрашивает Асгар, – какая ещё новость содержится в этой обёртке?

– Я стал первым держателем этой вещи, – отвечает Бахрами. – Это семейный поэтический «Диван», который покойный дед Рузэ в ознаменование сделки, заключённой под общим ореховым деревом, – а отсюда и все наши беды, – передал моему покойному отцу. А ваш покорный слуга, в знак добрых намерений, вручает его вам.

…Асгар обеими руками вцепился в руль «Кадиллака» и, словно неопытный водитель, ни на что не обращает внимания, кроме управления машиной. А мне не терпится услышать его мнение!

– Я вся обратилась в слух, – говорю я.

– Я понимаю тебя, – отвечает Асгар. – Но что я могу добавить? Только пустые слова какие-нибудь.

Он не хочет говорить, а я не имею представления, насколько мне нужно добиваться услышать то, чего я не знаю.

– Что ты можешь сказать об общем ореховом дереве? – спрашиваю я.

– Ты знаешь, что земли вдоль улицы Деразе были собственностью хадж Исмаила и Кербелаи. Во время размежевания у них вышел спор насчёт этого орехового дерева, которое у нас во дворе. Посредником выступил хадж-ага Лавасани, и спор удалось решить, а для того, чтобы Кербелаи не потерял права на это дерево, хадж Исмаил в качестве залога вручил ему стихотворный диван.

– И о влюблённости Бахрами в мою маму ты тоже знал?!

– Мы были детьми и с утра до вечера торчали на улице. Кое-что я слышал, но не чувствовал того напряжения, о котором сказал Бахрами. Но слыхал я об этом много, да и видел многое из того, что скрывают. Я столько повидал на улицах, что это заставило меня отказаться от авиации, о которой я мечтал, в пользу юстиции, где я мог бы померяться силами с убийцами и прочими преступниками.

– Ты хочешь сказать, что все слова Бахрами – правда?! Что он ни в чём не солгал?!

– Где ложь, где правда, знает только Аллах. Но я его хорошо понимаю.

– Но почему я ничего не слышала об этом?!

– На улице Деразе все видели, как сильно любит тебя хадж Исмаил, потому и не дерзали рот раскрыть. А я разве не был тобой увлечён?

– При всём при том, я не пойму, почему ты сочувствуешь Бахрами?! Даже если рассказанное им – правда, сути дела она не меняет, она только говорит о сильной личной неприязни убийцы. Но этот субъект даже сейчас не готов сознаться в убийстве. Он даже простого извинения не принёс.

– Генерал попал в тяжкий переплёт. Он боится, что, если сознается в убийстве, то режим уже не оставит его в покое и сделает ответственным за всё.

– Но меня такие доводы не заставят расчувствоваться.

– А разве ты не желала соблюдения закона?

– Почему же? Я и сейчас этого желаю.

– Но ведь ты видишь, что на шею генерала хотят повесить чужую вину.

– Это проблема Бахрами и Пэжмана. А ко мне никакого касательства.

– Нахид, ведь ты не станешь добиваться справедливости противозаконным и аморальным путём. Я исхожу из того, что ты сама изначально сказала мне: что по делу Бахрами решать должен закон. Говорила ты это?

– Говорила и сейчас повторяю. Но где этот закон?! Вот ты – человек закона и связан моральными нормами, ты читаешь намаз, так вот и исполни закон.

– Я и сам понимаю, что с этим аппаратом и с этими кадрами большого толку не будет. Но и отбросить закон – не выход. Чем это будет отличаться от личной мести? Сегодняшний разговор с генералом открыл некоторые тупики, имевшиеся в его деле. И я предлагаю: наймём нетрусливого адвоката и, опираясь на действующее законодательство, добьёмся повторного суда над генералом. А когда он несколько лет проведёт в тюрьме, он поймёт, что всякий – это не всякий и что подход «ударил – бежал» был ошибкой.

Я беру с приборной панели пакет в плотной бумаге и разворачиваю его. Это «Диван Вахши Бафки[33]», на титульной странице которого крупными буквами выведено имя хадж Исмаила Рузэ. Текст я читать сейчас не могу. Само осязание старинной ценной книги – пусть даже побывавшей в руках Бахрами – наполняет всю меня энергией и восторгом.

Доктор Шабих спросил: «Ты каждую ночь видела хадж Исмаила?»

Ответила: «Часто его видела. Мне снилось, что хадж Исмаил берёт меня за руку и подводит к дереву. Отгребает землю от ствола и вытаскивает оттуда мешок. Развязывает его, и я вижу новорождённое дитя, но с усами. Хадж Исмаил берёт дитя на руки, смеётся громким и резким смехом и удаляется».

Доктор Шабих спросил: «А ты что при