Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

— Танюшка, да на тебе лица нет. Ты где по темноте ходила? Ты что молчишь? Может, снасильничать пытался кто? Сиськи-то у вас, дурочек, повыросли, а разумения никакого. Шастаете в одиночку да по темноте. Сколько лихого люда с фронтов сейчас повозвернулось! Для них теперь хоть убить, хоть снасильничать кого — раз плюнуть. Привыкли на войне-то, что жизнь — тьфу, копейка. Не каждый, кто с фронта, тот герой.

Дотронулась до Таниных дрожащих рук своей мясистой, горячей, еще в мыльной пене рукой:

— А закоченела-то вся, горе мое! На-ко тебе вишенки, для сугреву.

В детдоме знали, Марьмихална наливочку любила (крепости необыкновенной), делала ее сама из вишен интернатского сада и в кухне всегда держала на всякий случай.

Таня Марьмихалну плохо слышала.

В голове Татьяны колотили о дощатую дверь детские кулачки и выла Мальва, да так, что, казалось, лопнут ее ушные перепонки.

Протянутое питье Татьяна схватила, как хватают спасательный круг, и закашлялась, задохнулась от густого огненного зелья.

Потом сидела, застыв, оглушенная, полная вязкой вишневой влаги. Медленно подняла на Марьмихалну изумленные глаза. Дотронулась до висков, еще не веря. Вопли прекратились.

Тишина.

И ужас прошел, и приятно потеплело.

— Тишина!

Марьмихална засмеялась:

— Согрелась? Ну вот и ладненько.

Таня допила спасительную наливку и даже спала спокойно, без снов, как бывало только до той морозной ночи…

А на следующий день пошла Татьяна в красный уголок для политического просвещения газеты почитать и увидела в местной газете «Свет коммунизма» маленькое объявление о приеме на поварские курсы (главное — с проживанием в общежитии на время учебы) в каком-то городе Мокошь, Ворожской области.

Подальше отсюда, от дощатого нужника! Искупить. Перековаться. Забыть.

Только так можно стать настоящим советским человеком, как Колька. Дорогой, хороший, честный Колька. Труднее всего будет с Колей расстаться, но она должна. Такая, как сейчас, она ему не нужна. Такая она и на него навлечет беду.

Слышишь, Зоя? Я хочу искупить, перековаться, никогда не касаться больше проклятой улики. Никогда не думать о ней. Никогда. Стать советским человеком. Я клянусь. И тогда ты оставишь меня в покое? Пожалуйста, прости. И уйди. Пожалуйста.

Карточка лежала там, куда она ее запрятала в ту ночь: под головой товарища Сталина. Она не дотрагивалась до нее с той самой ночи.

Понятия не имея, где этот город Мокошь, Таня написала заявление о приеме на поварские курсы, а месяца через два получила первое в жизни адресованное ей письмо. Письмо с лиловой печатью внизу гласило: за Татьяной Владимировной Речной, согласно ее заявлению, предварительно закреплено место учащейся поварских курсов и выделена койка в общежитии при условии личного предъявления соответствующих документов об окончании школы и характеристики с места учебы.

С учебой у Татьяны не получалось, зато Марьмихална наконец доверила ей самостоятельную выпечку хлеба на весь детдом. Тане нравилось вставать затемно, мять податливое тесто, ждать с предвкушением, когда созреют в духовке румяные хрустящие караваи, добиваться, чтобы все они были одной формы и цвета, как солдаты в строю, и смотреть, как они, идеально одинаковые, остывают на полотенце.

— Хлеб — это, Танюха, жизнь, — философствовала повариха. — А нет хлеба — смерть. Она, бежавшая в тридцать третьем из-под Полтавы от страшного голода, знала, что говорила.

В ту последнюю весну детства они много гуляли с Колей по Ворожу, сидели у реки, на одуванчиковых склонах, пили газировку у киоска в Петровском сквере, но говорил опять все больше Коля, и все больше о будущем, держа ее руку в своей, уже совсем мужской, в панцире мозолей, а она слушала его, не перебивая и зная: зря он все это намечтал себе, скоро расставание. Так надо, так надо. Иначе обоим им беда. А он не понимал, чего она, бывало, спрячет лицо на его груди, а потом рубашка влажная. О чем плачет, чего боится, когда он рядом? Эх, Пятнышко ты мое глупое…

Перед майскими праздниками Тане приснилось: открывает духовку достать готовые хлебы, а они обугленные, черные, и из духовки валит удушливый вонючий дым.

Крик «Пожар!» подкинул Таньку на кровати. Беготня внизу, крики, лязг ведер, хлопанье дверей. Она не сразу поняла, сон это еще или явь. В распахнутую кем-то из девчонок дверь спальни ворвались клубы дыма — ее тут же захлопнули! Путь в коридор и на лестницу, к входной двери, отрезан. Девчонки бросились к окнам — их два! — распахнули: хорошо, что рамы уже выставили! Второй этаж, водосточная труба ржавая, но внизу клумба, и это единственный путь. Рассвет занимался серый. Ася, самая легкая, недомерок, решилась первая, перекинула на карниз тонкие ноги, такие же бледные, как ночная рубашка, вдруг раскинула руки и не то сорвалась, не то полетела.

А Таня, словно очнувшись, схватила с ближайшей кровати какую-то тряпку, закрыла ею лицо, распахнула дверь и бросилась в коридор.

— Танька, ты куда? Задохнешься, давай в окно!

«Улику» она спасла, хотя еще чуть-чуть, и точно бы задохнулась.

И теперь Тане было, где ее спрятать: выпускникам полагалась первая в жизни собственность: фанерные, обитые дерматином чемоданы с металлическими уголками и замочком. Таня искусно подпорола внутреннюю обшивку и получилось двойное дно.

И никто бы никогда не догадался.

Пожар начался с кухни, она и оказалась больше всего повреждена, а вот остальные помещения не пострадали. Пожар забрал только одну жертву. Его виновницу, Марьмихалну. Она не заметила, увлекшись «вишенкой», как от сердитого, выпавшего из печи уголька занялась пересохшая половая тряпка.

Асина сломанная нога и ключица вскоре срослись. Бригада воспитанников и воспитателей отремонтировали и побелили почерневший вестибюль и — с опаской и суеверной любовью — покрасили осторожными кистями закопченного, но все так же улыбающегося из-под усов товарища Сталина.

Таня больше всех убивалась. Ближе Марьмихалны и Кольки никого у нее не было. Это уже потом, на ее похоронах, Таня с ужасом поняла: Марьмихалну взяли, отняли, этой смертью Таню наказали.

И стало очень страшно за Колю. Бежать!

Воспитанники сами, ударными темпами отремонтировали родной детский дом к выпускному. Коля помогал тоже.

Он придет на выпускной наглаженный, благоухающий «Шипром», на его зеркально начищенных башмаках будет отражаться июньское солнце.

Не мог он знать того, что Тани в детдоме уже нет. Что еще рано утром, никому ничего не сказав, ни с кем не попрощавшись, заранее получив свою характеристику, все подписи и бумаги, за день до выпускного, Татьяна уехала с Ворожского вокзала в неизвестном направлении.

Уехала, как была, в белых носочках, в «платье х/б летнее, одна штука» и в коричневых первых взрослых туфлях на танкетке, как ей казалось, безумно красивых и страшно натиравших ноги.

В ее