Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

долго гремя ключами, открыла им безоконную ледяную подсобку с глубокими сосновыми полками для инвентаря, похожую на укороченный вагон теплушки с трехъярусными нарами. Посредине, под тусклой желтой лампочкой там стояла раскладушка, покрытая кусучим солдатским одеялом в пятнах и запахах чужой страсти.

Небольшая тягучая боль, с которой началось, перешла в протяжное, постоянно нарастающее волной удовольствие, и одно усиливало другое до бесконечности, пока тело не погружалось в глубину этого ощущения полностью, без остатка.

— Какая ты стала, Танька!

— Какая? — смеялась она новым низким голосом, полным новой власти над ним.

Одеяло грело мало, и они бы уже закоченели, если бы не любовь и не их пальто.

— Я ж тебя и до армии искал-искал, и после… Никто ни слухом ни духом. Танька, родная моя, умру, а никуда больше не отпущу, слышишь. Никогда. Распишемся завтра, а?

— Дурачок, а жить где будем, в подсобке? Да и не время сейчас. Слыхал сообщение? Да и загсы, поди, закрыты в связи с болезнью. Девчонки в столовке читали — «тяжелый коллапс». Коль, что такое коллапс?

— Эх, Танька, ничего ты не понимаешь. Товарищ Сталин и не болен вовсе, это специально передали, чтобы бдительность наших врагов усыпить, — говорил Коля, поглаживая ее по мягкой и одновременно упругой до одури груди. — А «коллапс» — это чтобы иностранцам было понятнее. И написали, что «коллапс был ликвидирован». Чтоб они не надеялись. Так надо, Таня.

И припадал ненасытным ртом к нежнейшей малине соска.

— И дыхание три — пять в минуту, это ж мало, а, Коль? Вот давай посчитаем, сколько у меня в минуту. Что же это будет, Коль, если?.. А вдруг это… врачи-вредители его убивают?

Николай оторвался от соска и посмотрел на Таню с досадой:

— Тань, ну что ты каркаешь? Ну что? Говорю, все хорошо будет. Это же Сталин! Что он, простой человек, что ли, чтобы вот так взять и умереть? Сама подумай.

— Да у меня и платья для загса нет.

— Танька, дурочка ты моя родная, какое платье! Ты хоть в мешке — по мне лучше всех.

Николай и поверить не мог, что она себя в девичьей целости сберегла. Нет, определенно не было его Таньке цены. Никогда прежде ни с кем больше не сливались в этой подсобке в таком едином счастье Колькины душа и тело. И жизнь его в эту ночь была решена.

Их разбудили вопли, рыдания и беготня, как при пожаре, но «пожар» никто не кричал. Николай только успел промолвить спросонья:

— Что-то там случилось. Пойду посмотрю.

Но в эту минуту повернулся ключ, и в открытую дверь ворвалась острая полоса белого электрического света. В слепящем прямоугольнике возникла вахтерша. Рыдая и вытаращив безумные сизые глаза, запричитала перекошенным ртом:

— Товарищ Сталин… Товарищ Сталин скончался! Пока вы, сволочи, тут еблись! Умирал великий человек, отец наш, а вы тут!.. А ну, выметайтесь отсюда, бляди!

Они стояли оторопело.

— Ну, что говорю?! Выметайтесь!

Пока они лихорадочно одевались, вахтерша голосила как древняя плакальщица:

— У-у-ме-е-е-р наш дорогой товарищ Сталин… Господи, что же теперь с нами всеми бу-у-удет?

Потом зыркнула совершенно сухими глазами и прошипела спокойным тоном:

— И чтоб никому ни слова, что я вас сюда блядовать пустила, когда товарищ Сталин… на смертном одре! Поняли?

Вдруг из-под нижних полок, чуть не сбив Таню с ног, в дверь выскочила большая трехногая собака и понеслась по коридору.

Глава 16

Обратная сторона Луны

(Ворож, 1954–1959)

Молодоженам дали комнату в малосемейке, и зажили они одной большой коммуной в трехэтажном доме по улице Тяжмашзаводской. Там жизнеутверждающе скрипели панцирные сетки железных кроватей, увеличивая народонаселение страны. Там по длинному коридору, уютно пропахшему табаком, вареной капустой и подгоревшим луком, сосредоточенно ездил на трехколесном велосипеде то один, то другой ребенок, рдея диатезными щеками. Там по стенам, как пустые панцири доисторических черепах, висели гулкие цинковые ванны. Там жильцы отстаивали друг за друга в очередях, отмывая потом с рук синие номера под яростно плюющимся железным краном. Там коллективно заклеивали на зиму окна мест общего пользования, намазывая полоски бумаги комкастым мучным клейстером, а потом расклеивали и выставляли рамы по весне. Там по праздникам вместе пили, сдвигая индивидуальные столы на общей кухне в один большой и общий и ладно пели об утопленной персидской княжне, степях Забайкалья и трагической невозможности встречи рябины с кленом. Если там ругались, то громко и страстно, случалось и с рукоприкладством, глядя по ситуации, но долго зла не держали.

Татьяну жалели за бездетность, а она со смешанным чувством каждый месяц ожидала кровей. Николай грустнел и становился резким, видя в этом знак какой-то своей неполноценности. Потом и он смирился.

Татьяна понимала, что разочаровывает его и всех и, что еще хуже, это выделяет ее из бесчисленных советских женщин. Беременности Татьяна очень боялась, думая опять и опять: откуда в подсобке взялась тогда трехногая Мальва, которую Николай не видел? Она у Коли потом спросила про Мальву в коридоре, а он посмотрел странно: «Ты что, Таньк? Это у тебя от известия тогда, наверное, в голове помутилось».

Но Мальва точно была, была, чуть с ног ее не сбила!

И когда Татьяна думала об этом, вся сладкая тягучая радость от того, как хорошо ей бывало с Николаем, меркла и заменялась липким страхом. Нельзя им было детей. Нельзя. Одна голова не бедна, а если ребеночка отнимут, как тогда жить?

Фотография, о которой она не вспоминала, но и не забывала, так и лежала в «тайнике» под обивкой ее старого чемодана с железными уголками.

Работу свою Татьяна Речная любила за возможность не думать. Очищая в ведро между толстых ног бурые, оранжевые и кроваво-красные корнеплоды, она думала, что на земле от нее ничегошеньки не останется. Все, что она делает, выбрасывается или съедается. А вот если бы она делала, скажем, расчески или зубные щетки на фабрике какой-нибудь, хотя бы они остались после нее. Она не понимала, откуда брались эти глупые мысли, но от них хотелось плакать.

Водохранилище к тому времени уже построили. Народ с Правого берега переселили на Левый в квартиры, и все те улицы, где осталось их прошлое, затопили. Об этом написали все газеты, а значит, нечего и сомневаться. И правильно. Они с Николаем, не сговариваясь, давно уже вообще избегали Старого города. «Не буди лихо, пока оно тихо». Лихо лежало тихо.

В окно коммунальной кухни виднелся новый Мост, тогда еще недостроенный. Татьяна смотрела на него из окна кухни, и ей совсем некстати вдруг вспоминался другой, чужой, далекий, странный, несбыточный, с