Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

как, не довелось побывать. «1933» написано. Это еще до того, как они стали нашими, советскими. Вот и буквы их, видать, прибалтийские. Николай по деньгам это знал: «бир сум, бир манат, vienas rublis». Прятать-то зачем? Он внимательно рассматривал нечеткие, выцветшие лица и ахнул, когда, подойдя к окну, толком рассмотрел выцветшее и нечеткое лицо мужика в белом свитере и с шестом. Танькина же улыбка. Танькина. И ребенок в лодке… щекастенькая. Что же это такое? Неужто Танькин схрон? А чей же еще? Откуда у нее?.. От него скрывала, от него! А может, это не Прибалтика?..

Фотографию Николай подержал в руках, раздумывая, но потом вернул в жестянку, плотно завернул крышку и засунул под ванну иностранщину эту туда, откуда взял. От греха подальше.

О чем это все доктор бубнит?

— …и тогда это, возможно, поможет исключить суицидальные попытки. Вы ведь воспитывались с женой в одном детдоме, не так ли? Скажите, вы помните воспитанницу по имени Зоя?

Пауза.

— Николай Владимирович, я повторю свой вопрос: вы помните в вашем детдоме воспитанницу по имени Зоя?

«О чем это он? Зачем ему это?»

— Что? Зоя? Какая Зоя?

— Одноклассница ваша, возможно? В детдоме.

— Погодите… Зоя… В детдоме… Надо вспомнить. А, ну была. Конечно, была. Пионервожатая наша.

— Не припоминаете, что с ней случилось? Она подорвалась на мине?

— Да какой там мине! Погибла по-дурному. Несчастный случай.

Доктор вдруг встал. Тренькнули дверцы шкафчика с закрашенными стеклами. На столе оказалась маленькая плоская бутылка разведенного спирта и пятидесятиграммовые мензурки.

— Не откажетесь?

— Не откажусь.

— Ну и я не откажусь.

Доктор сел, выдохнул и неожиданно лихо, даже не поморщившись, опрокинул мензурку крепкого спирта. Николай от доктора такой лихости не ожидал, но тоже не ударил лицом в грязь.

Поставив мензурку, Мунк, все также «диагностически» за ним наблюдая, спросил:

— Не могли бы вы вспомнить всё, все подробности, касающиеся Зои, особенно того обстоятельства, как она погибла?

Николай никуда не спешил. Татьяна после укола уже все равно в беспамятстве, а автобусы каждые полчаса, и чем дома одному вечером куковать, лучше уж выпить с хорошим человеком, который пропускал его теперь в отделение к Татьяне в любое время. И даже на лапу за это от Николая ни копейки не взял, не такой это человек, есть еще бескорыстные люди.

— Зоя, Зоя… Вот фамилию не вспомню. Красивая была. Как с плаката. Из домашних. Из сытых. Из образованных. Отец у нее военным был, шишка какой-то, расстреляли как врага народа… ну и мать, наверное, тоже. Тогда время ведь какое… В детдом Зою привезли как раз перед войной. Она старше нас была.

Спирт развязал ему язык, Николай рассказал доктору про Зою, о которой тот откуда-то прослышал.

Николай хорошо помнил день 21 декабря, перед войной это было, когда Зоя собрала весь детдом на торжественный митинг в честь дня рождения великого Сталина.

Зою, даром что пионервожатая, и учителя побаивались, и даже Пал Кузьмич, директор.

— Вспомнил! Дорошевская была ее фамилия. Зоя Дорошевская!

Зоя тогда доверила ему вести строй барабанщиков, а он это любил: все знали, что лучше его барабанщика в детдоме нет.

Все воспитанники, учителя и воспитатели собрались полукругом в вестибюле у головы вождя, который высился над ними с доброй улыбкой из-под гигантских усов. Холод стоял такой, что хоть волков морозь, на подоконниках в вестибюле — иней. Но солнечно. Все укутаны, в пальто, в варежках даже. Хуже всего, что кашляют, чихают, сбивают с ритма барабанщиков.

Колька тогда барабан прямо на ватник надел. Хорошие ватники им к зиме выдали и штаны новые. Треух, конечно, снял, и вся бритая голова у него закоченела, но какой же в строю барабанщиков треух?

Красиво они тогда вошли под барабанную дробь. Он немного боялся, что своим кашлем они новенького носатого Мишку с ритма собьют и он все испортит, но не сбили. Вошли ладно, как надо, и стали четким строем под головой вождя лицом ко всем. Поэтому все, что потом началось, Кольке было видно хорошо.

Но тогда он все больше Таньку высматривал за головами. В сером платке, закутана, и все равно смотреть приятно. Хорошела Танька — не узнать: волосы отросли чуток, челка появилась, ресницы длиннющие. Он и не замечал раньше, а тут заметил. И от четкой их барабанной дроби спокойнее стало у Кольки на душе, уверенность появилась: ничего, пусть лютых врагов у страны появилось великое множество, но газеты пишут, что не дремлют родные органы. Всех изобличит товарищ Ежов и защитит от них нашу Советскую Родину! И еще от Танькиных ресничек было ему радостно, и что она на него пару раз взглянула и помахала варежкой с задних рядов.

И вот выходит на середину Зоя. Пальто (хорошее, городское) расстегнуто, чтобы видно было алый галстук. Тоже без шапки, голова выбрита до синевы (вшей зимой развелось!), но так держится, словно и не холодно ей ничуть. А в руках у Зои кофта какая-то полосатая. Чудно́. Уж на себя надела бы, что ли, под пальто, холод-то какой! Но не надевает.

И вот начинает Зоя говорить звонко и торжественно:

— Дорогие товарищи, сегодня весь мир отмечает великий день. День, когда родился наш любимый вождь, великий Сталин. Люди всей земли завидуют нам, потому что мы живем в лучшей стране, в одной стране с товарищем Сталиным, говорим на одном с ним языке, это огромное счастье.

Все захлопали. И Зоя, и они, барабанщики, захлопали тоже, вложив палочки в петельки.

— Слава товарищу Сталину! — крикнул Колька, чтобы Танька на него смотрела и гордилась.

И все закричали:

— Слава товарищу Сталину! Слава, слава, слава! — и воспитанники, и воспитатели.

Хорошо-то как!

Колька видел гладко, как глобус, выбритый Зоин затылок. Она медленно поворачивала голову то справа налево, то слева направо, обводя всех взглядом, как лучом прожектора, и вдруг подняла руку, требуя тишины. Таньку заслонили, и он больше ее не видел, как ни вытягивал шею. Зоя стояла и ждала, пока все затихли, и продолжила уже совсем другим, скорбным голосом:

— Этот великий праздничный день для нас здесь также и день печали. На нас лежит великая вина перед Родиной и любимым всей землей товарищем Сталиным. Мы — дети врагов народа, — громко произнесла Зоя. — Наши родители совершили самое тяжкое преступление, какое только можно представить: предали великое дело коммунизма! И хотя Родина нам простила, поит нас, кормит и учит, как же мы можем после этого, как равные, стать в общий строй с остальными строителями мечты всего человечества?! Нет места нам в этом строю. — Зоя явно боролась