Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

фанерном чемодане с железными уголками и двойным дном лежали пара белья «х/б, два компл.», «платье зимнее шерст. коричн. одна шт.» и книга «Как закалялась сталь», подарок выпускникам — за все она в ведомости расписалась. И под всем этим, под чемоданной подкладкой — карточка.

После шести часов совершенно плоских и ленивых пространств, где о движении поезда можно было догадаться только по редким, убегающим назад заилевшим рекам, лесопосадкам и будкам обходчиков, Таня вышла на пустынную платформу с названием «Мокошь» — черным по белому, посреди равнин и неба.

И поняла, что выбрала правильно. Искать ее там никому не придет в голову.

Древняя Мокошь (в древнерусских летописях — Мохошь) лежала окруженная знаменитыми мокошенскими трясинами, на дне которых слоями за века копились и печенеги, и половцы, и татары, и монголы, и прочая, и прочие.

Во время последней войны в трясинах, рассказывали, скрывался даже большой партизанский отряд. Фашисты, опасавшиеся болот, решили уничтожить отряд с воздуха. И хотя бомбили они трясины дня два, кроме гудения самолетов и свиста падающих бомб, других звуков не раздавалось: ни одна, сброшенная на болото бомба, не взорвалась.

Все их поглотила густая бездонная топь, сыто чавкнув. Впрочем, партизаны, отвоевав, с болот тоже уже не вернулись, и что с ними случилось, никто не знал.

В отсутствие войн и захватчиков топь отнюдь не брезговала и своими, мокошенскими мужиками, что урождались тут слабее, мельче и суетливее широкоспинных и большеруких молчаливых женщин.

Женщины собирали на мшистых кочках фиолетовые цветки, «забудь-траву», за которую на всю округу и славился их мокошенский самогон.

Асфальт и робкие фонари, нервно, по-интеллигентски мигающие на единственной улице, где перед горсоветом высился цементный памятник Сталину, хорошо понимали, что они тут пришельцы и чужаки, пока их терпят настоящие хозяйки — жирная первородная грязь, ноябрьская тьма и мокошенская трясина.

Общежитие будущих кулинарных работников было барачным, но с большим чердаком, перетянутым бельевыми веревками. По распутице, когда двор превращался в непролазное грязевое болото и к воротам ходили по деревянным мосткам, на чердаке девушки развешивали свои постирушки. Здесь на балке, под застрехой, спрятала Таня фотографию, плотно придавив ее (от мышей) красным кирпичом, как могильной плитой. Рыскать по чужим вещам считалось среди девчат делом обыденным, и, оставь она фотографию в чемодане, раскрытие тайны было только вопросом времени.

С тех пор никогда больше, за все время учебы, Таня на чердак не поднималась и даже думать о прошлом себе запретила. Для окончательного начала новой жизни она одно время собиралась обрить себе голову, но это сильно выделяло бы ее в Мокоши среди однокурсниц, и от подобной меры забвения старого она отказалась.

Зато не было лучше средства от голосов и видений, чем мокошенская «забудь-трава», в которой неизменно находила желанное спасение и Таня, и другие девчонки на курсе.

Краснорукие и хитроглазые преподавательницы в поварском училище Мокоши, учившие их таинству варки борщей в вельзевуловых котлах советского общепита, сразу чувствовали свое умственное превосходство над бестолковой учащейся Речной, с вечно отсутствующим взглядом («Речная, наказание мое, опять спишь в хомуте? Что такое «картофель»? Повтори, что я сказала! Картофель это… Что? Ну!»). И никак не могла она повторить альфу и омегу поварской теории: «Картофель — это корнеплод, произрастающий в почве». И все закатывали глаза, когда она блеяла «приозра… произра…». Взять с нее было решительно нечего, теория не шла никак, только практика.

Соседки Тани по комнате, девушки ядреные, лихие и бывалые, числом восемь, под «забудь-траву» охотно с веселым матерком рассказывали о трясине всякие страшные легенды, а потом расходились по скрипучим койкам привычными парами — тискаться и стонать под лоскутными, притащенными из дома одеялами: в Мокоши всегда наблюдался дефицит прямоходящих особей мужского пола, сохранивших заинтересованность и способность к подобным занятиям в столь поздний час.

Лаяли собаки, и ночной ветер с Дона лупил отвязавшимися ставнями, и от этого стука Таня поначалу вздрагивала: он напоминал ей отчаянную колотьбу кулаков о дверь дощатого нужника, но потом она вздрагивать перестала. Вспоминался Коля, это правда, скучала по нему поначалу сильно, до слез.

После двух лет мокошенской учебы, сильно располнев, некогда тощая Таня почувствовала себя наконец такой, как все. Ее больше не считали городской. Ей нравилось свое изменившееся тело, немного непривычное теперь, чужое, но в этой непривычности было обещание безопасности и покоя. И каким-то чудом никто в Мокоши не прознал, что она из спецдетдома для врагов народа. Детдомовская, и все.

Близких подруг в Мокоши у Татьяны так и не случилось, а единственного проявлявшего интерес завидного ухажера — с золотым зубом, гонявшего по городку на трофейном мотоцикле «харлей», — забрала к себе трясина. Какое-то время возвышалось над поверхностью одно беспомощное американское колесо со спустившей шиной, да потом и оно ушло в топкую глубину.

Через два года Татьяна получила распределение обратно в Ворож, в столовую номер восемь, и тоже с койкой в общежитии.

Итак, новоиспеченным работником советского общепита Татьяна Речная села в поезд на знакомой платформе меж землей и небом и поехала обратно в Ворож, увозя среди своего немудрящего тряпья бутылку «забудь-травы» и проклятую фотографию.

Глава 15

Встреча. «Коллапс». Собака

(4 марта 1953 года)

Трамвай был забит битком, и Татьяна еле втиснулась в пространство, наполненное мокрым драпом и плотно сжатыми ртами. Но это ее не волновало. Ей было уже хорошо и свободно, как бывало после добрых полбутылки портвейна «Крымский» — выпили после смены с кассиршей Тамаркой, день ее рождения втихомолку отметили. Татьяна улыбалась, зная, что в общаге у нее припрятана заначка, а значит, вечер можно будет считать удавшимся.

В треугольнике, образованном мужским локтем, ей была видна темнота трамвайного окна, где февраль яростно и еще пока успешно отбивался от наступающего марта. Трамвай занесло на повороте, Татьяну качнуло, и она толкнула владельца локтя. Тот сердито обернулся через плечо и на его лице отразились… раздражение, узнавание, счастье!

— Танька?! Ты?!

— Коля?!

Он смотрел на нее, не столько обрадованный, сколько громом пораженный.

— Танька?! Где ж ты была?! Откуда? Как?!

Он бросил поручень и дотронулся до ее лица, как слепой, все не верил. Она уронила голову на Колькину драповую грудь, закрыла глаза — и будто не расставались. Он пах «Беломором» и неприкаянностью.

— Молодые люди, вы выходите или будете тут стоять и амурничать?

— Народ с работы едет. Ни стыда ни совести…

От остановки трамвая Коля крепко взял ее за руку и не отпускал до самой своей общаги. Там он привычно сунул мятую пятерку колючеглазой вахтерше, которая, ревниво оглядев Таню с ног до головы, намеренно