Пять времен года - Авраам Б. Иегошуа

что это за авиакомпания, они бегали из одного крыла здания в другое, пока наконец не оказались в отделении чартеров, где нашли стойку с названием своего рейса, на которой стоял кусок цветного картона с надписью Voles Opera. Эта надпись сначала позабавила свояченицу, но затем возмутила ее, и она с негодованием спросила, как они посмели сунуть его на такой рейс — это для любителей опер, разве он и там собирается посетить оперу? Она все допытывалась, и он отвечал, запинаясь, немного побледнев, пойманный с поличным на совершенно необъяснимой странности — неужто смерть жены высвободила в нем такую неудержимую тягу к операм? — нет, это, очевидно, включено в билет — пытался он сделать вид, что сам ничего не знает. Но когда он сдал свой чемодан и получил посадочный билет, имевший вид небольшой нотной тетрадки с нарисованным на ней скрипичным ключом, она вдруг посмотрела на него с подозрением. Он почувствовал себя глубоко виноватым и, не зная, как оправдаться, купил в буфете большую плитку шоколада для ее детей.3

Самолет был небольшой, всего пятьдесят мест, и принадлежал авиакомпании, названия которой Молхо никогда не слышал, пассажиры были в большинстве пожилые люди, в основном японцы, корейцы и индусы, а также несколько латиноамериканцев и итальянцев. Некоторые из них уже были знакомы друг с другом — видимо, летели вместе в Париж, несколько человек во время полета листали партитуры, и ему показалось замечательным, что существуют такие специальные оперные полеты. Они поднялись над облаками и теперь летели в бескрайнем небе цвета глубокой сини, стюардессы подали вино и арахис, а через полчаса, когда самолет немного спустился и вошел в облака, в наушниках послышалась бурная музыка. «Вагнер!» — немедленно опознали все сидящие вокруг, раздались восторженные возгласы, начались споры о том, откуда этот отрывок, и какой-то багровощекий и уже подвыпивший пассажир на переднем сиденье, поднялся и начал с воодушевлением петь, а все остальные ему аплодировали, покатываясь со смеху. Тем временем маленький самолет слегка потряхивало, по круглым стеклам иллюминаторов ползли водяные капли, и они все глубже входили в молочный туман, который временами бледно розовел изнутри. Пугающее чувство свободы охватило Молхо, как будто смерть жены только сейчас стала вдруг окончательной и абсолютной. Потом самолет начал сражаться со встречным ветром, вагнеровская музыка слегка утихла, и Молхо подумал, что, если самолет сейчас взорвется, никто не будет знать, куда он исчез, — нехорошо, что он скрыл от домашних эту свою поездку. Наконец они вырвались из облаков, тряска прекратилась, и теперь они парили над плоской коричневой землей, под ними проносились поля и деревенские крыши, и повсюду видны были кладбища, Молхо даже удивился, как их много. Нигде не было никаких признаков снега, хотя земля выглядела сырой. Какое безумие, думал он, лететь в такую даль ради встречи с полузнакомой женщиной, ведь мы живем на расстоянии двух километров друг от друга, — и все же ему почему-то казалось, что будет правильно и справедливо, если их отношения начнутся в нейтральном и далеком месте. Они приземлились на маленьком летном поле и сразу же пересели в огромный и удивительно бесшумный автобус, который довез их до центра города, к ультрасовременному зданию терминала. Он сразу же услышал иврит и торопливо обернулся — посмотреть, не его ли зовут, но это оказалась всего лишь сефардская семья из Израиля, шумная, крикливая, вся обвешанная чемоданами и ящиками. Неужто эмигрируют из Израиля? — подумал он, мельком глянув на них и продолжая разговаривать с двумя попутчицами, в ожидании, пока конвейер доставит их чемоданы. Это были две румынки из Бухареста, сами оперные певицы, которые специально забрались в такую даль, чтобы послушать немецкую оперу. «Она и впрямь так замечательна?» — удивился Молхо. Но тут на конвейере появился его коричневый чемодан, он распрощался с певицами, вышел, взял такси и вручил шоферу листок с адресом гостиницы, который был прикреплен к одной из страниц его заграничного паспорта. Улицы вокруг показались ему очень чистыми, аккуратными и довольно тихими, если учесть, что время было уже далеко за полдень. Молхо подумал, что никогда еще не забирался так далеко на север, и поднял голову — небо над ним было слегка красноватым, как будто подсвеченное каким-то далеким заревом. Он улыбнулся про себя — вот здесь, в этом городе, на какой-то из улиц родилась его жена и провела тут свои первые шесть лет — и вдруг пожалел, что не взял у тещи их прежний берлинский адрес, но тут же подумал, что она, наверно, очень удивилась бы, узнав, что он едет в Берлин, а он не смог бы ей объяснить зачем. Такси уже пробиралось по старым узким улицам — чувствовалось, что это старинная часть города, колеса мягко постукивали по маленьким плиткам мостовой. Они остановились возле небольшого семейного пансиона, в котором явно насчитывалось не так уж много комнат.

В узком тесном вестибюле тоже было аккуратно и чисто, стены были облицованы красным деревом и украшены картинами и гравюрами, а также старинными картами городов и каких-то северных островов. Там и сям висели за стеклами старинные мечи и кинжалы. Здесь было интересно, этот пансион явно имел свое лицо, но Молхо вдруг почувствовал тоску по Парижу, по кузине жены, по ее ребенку, по снегу, по всей недавней парижской кутерьме. Неужто ему суждено в первый раз переспать с этой полузнакомой женщиной именно тут, в одной из этих немецких комнат? — гадал он, ставя на пол свой чемодан и вынимая паспорт. Впрочем, почему бы им не ограничиться просто упрочением своего знакомства, обменявшись какими-нибудь невинными поцелуями и объятиями? Конечно, было бы странно и глупо, если бы люди в их возрасте и с их жизненным опытом ограничились одними лишь поцелуями, но что поделать, если он все еще не ощущал в себе никакого желания, да и посещение Парижа тоже не прибавило ему пылкости, и теперь он не был уверен, что найдет в себе силу поцеловать и обнять ее в первую же их встречу, он ведь даже не знал, как она выглядит раздетой. Верно, морщинки на ее лице он уже видел, и хотя они были легкие и неглубокие, но как знать, какими они становятся дальше, и потом — откуда у нее начинается линия бедер? и какие у нее ноги? — нет, решительно все в ней было для него неприятной загадкой. Будь сейчас лето, а не зима, он бы все это разглядел. Он знал бы, что его ждет, что