В путь-дорогу! Том I - Петр Дмитриевич Боборыкин

лучшее дѣло — это вотъ такіе лутики въ пятнадцать лѣтъ, свѣжа такъ, ни малѣйшей хитрости нѣтъ, не ломается еще. А ужъ мнѣ эти дѣвицы спѣлыя да дамы, тфу! претитъ; иная виляетъ, виляетъ хвостомъ… и всѣ въ музыкантши лѣзутъ!

— А что, ты съ англичанкой помирился?

— Съ миссъ Чортъ? нѣтъ, братъ, еще грызусь. Я двѣ такія фразы выучилъ: ю аръ угли, и май диръ, вотъ я ими ее и допекаю, Точно жвачку все жуетъ старушенція. Рожу-то у ней точно квасцами кто стянулъ въ клубокъ. И какъ только урокъ покончишь, она Надю сейчасъ къ себѣ, подъ юпку, въ комнату свою, куда отъ одного запаха не войдешь. Вотъ они, братъ, маменьки-то модныя: она тамъ у себя въ кабинетѣ возлежитъ да о высшихъ предметахъ толкуетъ съ губернаторскими адъютантами, а дочь кисни съ паршивой англичанкой. Старушенція ее точмя точить, просто жалость беретъ, на нее глядя. Я ужъ ей разъ хватилъ: Надежда Петровна, говорю, что вы эту старушенцію слушаете, похерьте вы ее.

— Такъ и сказалъ: похерьте?

— Ну ужъ тамъ не помню какъ. ужъ погоди, выучусь я по англійски такую штуку, что она у меня три дня чихать будетъ, какъ я ей поднесу.

— Валерьяша! — послышалось изъ нервой комнаты, — веди гостя чай кушать.

— Ну, пойдемъ, Боря; надуемся чаю — да и маршъ.

За небольшимъ столомъ, покрытымъ пестрой ярославской скатертью, сидѣла мать Горшкова. Она перемывала чашки. На столѣ кипѣлъ самоваръ и стояли двѣ свѣчки въ мѣдныхъ шандалахъ. Прислуживала высокая, немного сгорбленная женщина, совсѣмъ сѣдая, но бодрая, въ черномъ, какъ-бы церковнаго покроя, платьѣ. Она прислуживала такъ, какъ служатъ старые дворовые. Въ сущности она ничего въ эту минуту не дѣлала; но вся ея фигура носила на себѣ печать старательности.

Вся комната смотрѣла очень добродушно. Мебель старенькая изъ карельской березы, съ завитушками и бронзовыми бляхами; на стѣнахъ англійскія гравюры 20 годовъ; на окнахъ бальзамины и гераніумы; въ углу, на стѣнкѣ, часы, съ трескучимъ, домовитымъ боемъ.

Мать Бориса сидѣла на диванѣ; подлѣ нея помѣщался огромный котъ палеваго цвѣта. Котъ жмурилъ глаза отъ свѣчъ и потягивался.

— Садитесь вотъ сюда, ко мнѣ, Борисъ Наколаичъ, — проговорила мать Горшкова. — Что онъ тамъ болталъ? — прибавила она, указывая съ улыбкой на сына.

— Про ученицу свою разсказывалъ, Анна Ивановна.

— Влюбленъ онъ въ нее, уши мнѣ прожужжалъ.

— Ну, ужъ и влюбленъ, мамочка. Я только говорю, что она толстая такая.

— Вѣдь ему никто не нравится, то и дѣло ругаетъ всѣхъ барынь нашихъ; а вотъ у Теляниныхъ по цѣлымъ вечерамъ сидитъ, въ четыре руки играютъ. Да чего, со-чннилъ недавно ноктюрнъ, хочетъ ей посвятить.

Горшковъ вскочилъ.

— Ну, что вы, мамочка, выдумываете! Что за нѣжности такія! Стану я посвящать? Вѣдь это только французики — пошляки, настрочитъ дрянь какую-нибудь, да и надпишетъ: Composé et dedié a la Princesse Dourakoff.

— Ну ужъ полно, дружокъ, я выдумывать не стану, три дня цѣлыхъ за фортепіанами сидѣлъ.

— Сыграй, Валерьянъ, — вставилъ Борисъ.

— Да что сыграть-то?

— Да вотъ ноктюрнъ Надинъ.

— Ноктюрнъ! какой ноктюрнъ? Что за названіе такое! Просто такъ идейка пришла. Мамочка вѣдь все на иностранный манеръ назоветъ;—она у меня все еще на Герцѣ сидитъ. — Горшковъ подскочилъ къ матери и поцѣловалъ ее.

— Ужъ ты у меня умникъ; все у тебя устарѣло. Старое-то и хорошо.

— Вѣдь не Герцъ же да Гюнтенъ, мамочка?

— А Моцартъ? ты вотъ ужъ и о Моцартѣ какъ-то сталъ не такъ отзываться. — И мать Горшкова, улыбнувшись, покачала головой.

— Моцартъ! Ну Моцартъ— извѣстно Моцартъ! Да менуэтовъ больно много.

— Да сыграй же, Валерьянъ, — приставалъ Борисъ.

— Полно, Боря, дай чаю напиться. Мамочка, покрѣпче налейте.

— А вамъ какъ, Борисъ Николаичъ? — спросила Анна Ивановна.

— Я слабый пью.

— Его бабушка пріучила, — ввернулъ Горшковъ.

— А что Пелагея Сергѣвна? — спросила Аниа Ивановна.

— Ахъ, мамочка, что вы спрашиваете; она все въ томъ же положеніи, мафусаиловъ вѣкъ проживетъ…

Борисъ улыбнулся.

Анна Ивановна посмотрѣла на сына.

— Что ты это, Валерьяша… — промолвила она, немного стѣснившись.

— Ничего, мамочка, вы зачѣмъ же покраснѣли? Онъ вѣдь бабушку терпѣть не можетъ. И я ее терпѣть не могу, и о существованіи ея нимало не забочусь.

— А знаете, Борисъ Николаичъ, — начала Анна Ивановна: — я какъ на васъ вотъ гляжу, такъ передо мной маменька ваша, покойница, какъ живая стоитъ. Я ее всего раза три видѣла; и помню послѣдній разъ въ церкви; мы тогда еще у Николы жили, въ вашемъ приходѣ. Такая она бѣлая была, совсѣмъ бѣлая, и такъ она стояла на колѣняхъ, просто хоть картину списать съ нея.

— Да вѣдь и онъ у меня картина, — вскричалъ Горшковъ, взявши Бориса за подбородокъ.

— Я всегда, смолоду, — продолжала Анна Ивановна — красивыхъ женщинъ любила, а такого лица, какъ у вашей маменьки было, я никогда не видала. И какъ мнѣ тогда захотѣлось съ ней познакомиться! да негдѣ было, а послѣ какъ узнала я о томъ, что она скончалась, точно будто родная сестра умерла.

— А есть у тебя, Боря, портретъ матери? — спросилъ Горшковъ.

— Есть, развѣ ты никогда не видалъ?

— Да гдѣ онъ виситъ?

— У меня, надъ кроватью, въ альковѣ.

— А давно ужъ это было, — начала опять Анна Ивановна — еще мой Михаилъ Семенычъ тогда живъ былъ. Я вотъ не осмотрѣлась, а ужъ Валерьяша вытянулся, и вы, Борисъ Николаичъ, большой человѣкъ. Я вотъ часто объ васъ съ Валерьяшей говорю: какая вамъ жизнь странная выпала. Въ домѣ у васъ тишина такая, болѣзнь папеньки, все вы одни да одни; этакъ совсѣмъ и молодость потеряешь, право Вонъ у меня Валерьянъ: даромъ, что въ Бетховены норовитъ, а такой вѣдь школьникъ еще.

— Я артистъ! — закричалъ Горшковъ и выпятилъ щеки.

Борисъ разсмѣялся.

— Вотъ вѣдь онъ такъ цѣлый день паясничаетъ…

— А что жъ мнѣ, мамочка, четьи-минеи, что ли, читать и власы пепломъ посыпать?

— А не худо бы иной разъ и духовное почитать. Вотъ такъ теперь къ слову пришлось: а я скажу, что мало что-то въ васъ, господа, вѣры… Ты что на меня смотришь, Валерьяша? я дѣло говорю. Росли вы такъ же, какъ и мы, да видно ужъ ныньче это въ воздухѣ.

— Мамочка, — закричалъ Горшковъ: — вы изволите ворчать! Это совсѣмъ къ вамъ нейдетъ. — Онъ подскочилъ опять къ матери и обнялъ ее.

— Ахъ, постой, Валерьянъ, совсѣмъ задушилъ меня, — заговорила она: — какой ты сильный сталъ, просто хоть кричи, какъ стиснешь.

— Вы на насъ не ворчите, мы мальчики хорошіе, — кричалъ Горшковъ: — а вотъ Боря, такъ примѣръ добродѣтели.

— Да вѣдь скажите, — обратилась Анна Ивановна къ Борису: —дѣло я говорила, или