Песня имен - Норман Лебрехт

class="a">[52]. Будет танцевальная труппа из кибуца, а программу ведет Дэнни Кей[53]. Но я хочу предложить нечто более серьезное, чтобы подчеркнуть важность этой борьбы. Мортимер, могу я попросить Дэвида, чтобы он исполнил нигун Эрнеста Блоха[54] — он так трогательно его играет?

— Что скажешь, мой мальчик? — дружески спросил отец. — Это — частное мероприятие, около четырехсот гостей. Оно поможет разжечь аппетит у довольно влиятельных людей, которые поспособствуют твоему будущему дебюту. Вскоре мы его с тобой обсудим.

Прежде чем ответить, Довидл дожевал крекер с копченым лососем и глотнул чая.

— Я сейчас не расположен, — сказал он.

Мать нахмурилась. Когда ей перечили, она неудовольствия не скрывала. Отец посмотрел на меня вопросительно; я уставился на марципановый торт. Мортимер Симмондс сменил тему.

— Я подумал, Дэвид, что пора бы найти тебе приличный инструмент. Не хочешь ли сходить к Бейли?

Довидл обрадовался. Бейли в Сохо были высшими арбитрами в своем деле: они торговали лучшими скрипками с начала девятнадцатого века и консультировали лучших исполнителей и коллекционеров редчайших инструментов. Опыт передавался от отца к сыну, и они могли с первого взгляда определить подделку, отличить Антонио Страдивари от работы ученика и подлинного виртуоза от рядовых претендентов на это звание. Приобретение инструмента у Бейли было предварительным шагом в карьере солиста, не важно, большой или маленькой.

Втроем мы в назначенный час приехали на такси на Фрит-стрит.

— Хочу представить вам Эли Рапопорта, — сказал отец старшему Бейли. — Думаю, в скором времени вы о нем часто будете слышать.

Арбатнот Бейли, семидесятилетний по виду, встречал нас в рубашке с буфами и бархатном жилете — прямо диккенсовский часовщик, поставщик Ее Величества королевы Виктории. Старик оценил молодого претендента усталым взглядом — он всех их видел, начиная с могучего Йозефа Иоахима, которому Брамс посвятил свой концерт. Бейли взял руку Довидла как бы для рукопожатия, но вместо этого положил себе на ладонь, словно дорогое украшение, желая проверить на вес и тонкость работы. Потом взял левую руку за кончики длинных гибких пальцев.

— Я скажу, Гваданьини, — наконец проворчал он, — он отзывчивее на твою руку, чем Страдивари. Сейчас, по крайней мере.

Скрипач усомнится в вердикте любого из династии Бейли не больше, чем в мерке портного, измерившего ногу в шагу.

— Пойдемте сюда, — сказал старик и провел нас в тускло освещенную комнату, где в благоговейной атмосфере жужжащие вентиляторы поддерживали постоянную температуру и влажность.

— Эта, — сказал он, вынув скрипку из футляра, подбитого зеленым сукном, — работы Джованни Баттисты Гваданьини, 1742 год, лучшей я не видел. Когда-то принадлежала великому венгру Хубаи, потом коллекционеру-любителю, который ее распустил до безобразия. Ее должен взять в руки молодой мастер, снова приручить и натренировать. Ну-ка, попробуй.

Довидл взял скрипку правой рукой, повернул, осмотрел со всех сторон, прижал подбородком и взял смычок, пробежал пальцами вверх и вниз по удлиненной шейке, словно отыскивая опорную точку, чтобы удушить или переломить гриф. И, глядя старику в глаза, стал настраивать. Воздух в комнате сделался неподвижен. Двое служащих сзади застыли на стульях. Довидл закрыл глаза. Он едва тронул пальцами струны, и чрево скрипки отозвалось согласным вздохом — такого ждет влюбленный как прелюдию к предначертанному соединению. Довидл заиграл соль-минорную партиту Баха.

Арбатнот Бейли шагнул к нему и отобрал скрипку на середине фразы.

— Не надо много, — сказал он. — В лаке трещины, ее надо привести в порядок. Но думаю, вы понравитесь друг другу. Будут сложности — мы всегда здесь и поможем. Инструмент тебе будет готов через неделю.

О деньгах речи не было. Отец оставил Бейли открытый чек, который он заполнит, закончив ремонт. Торговля скрипками зиждилась на доверии и интуиции. Гваданьини этого поколения должна была стоить, наверное, три тысячи фунтов — хватило бы на покупку дома в Хампстеде. Но продажа была лишь началом отношений покупателя с продавцом. То, что сказал Бейли, не было пустыми словами. Если скрипка не подойдет новому владельцу, Бейли заберет ее обратно, без вопросов. Если владельцу надоест ее тон или он сам себе, Бейли примет отвергнутый инструмент, как сироту, и подыщет артисту другой, подходящий. Бейли ценили свою репутацию у скрипачей, гарантируя пожизненную консультацию и обслуживание и возможность обратиться по этому скромному адресу в Сохо с любой неисправностью и с любым огорчением.

— Когда придешь через неделю, — сказал он Довидлу, — посмотрим два-три французских смычка, которые я приберегал для подходящего человека.

— Не жалеешь, что не получил Страдивари? — спросил отец, когда мы шли по Уордор-стрит, где закипала подавленная сексуальная энергия проснувшейся британской киноиндустрии.

— Ни капли, — радостно ответил Довидл. — Страдивари могут звучать роскошно, особенно поздние, после тысяча семьсот двадцатого года. У Гваданьини есть глубина. Это был любимый инструмент Изаи, знаете?

— И многих других мастеров, — сказал отец. — Арнольд Розе, концертмейстер Венского филармонического оркестра в течение пятидесяти шести лет, бежав от нацистов, играл на Гваданьини со своим струнным квартетом и купил еще одну для дочери, которая потом руководила струнным оркестром. Ене Хубаи, чей инструмент у тебя, играл Листу и учился у Вьетана. Считался лучшим интерпретатором Баха того времени.

— Это волшебный инструмент, — благодарно сказал Довидл. — Он будет делать все, что попрошу.

Несколько недель он не расставался со скрипкой, как мальчик с новой игрушкой, испытывал ее на быстрых группетто, в любое время звал меня аккомпанировать на рояле. Он любил ее, заворачивал в шелковую пеленку, как новорожденную, почтительно и с сожалением запирал в футляр-гробик. Дружба его с инструментом была поразительной. Скрипка спала возле его кровати. Никому не позволялось ее тронуть, даже открыть замки на футляре. Когда мать попросила показать скрипку своим дамам из комитета, он категорически отказался. «Это музыкальный инструмент, — сердито сказал он, — а не музейный экспонат».

Но прошли месяцы, и влюбленность его остыла. Гваданьини спала рядом с ним, но соединялись они не так часто. Если не считать чувственного удовольствия от игры на прекрасном инструменте, поглощенность музыкой, всепоглощающая целеустремленность к Довидлу так и не вернулась. Музыка, которую он разучивал, мало значила для него.

— Что толку в этих хорошеньких виньетках? — ворчал он, добросовестно поработав над гайдновской сонатой. — Двести лет назад это была фоновая музыка, она и сегодня ни на что другое не годна. Не буду я пиликать такую ерунду для услаждения идиотов. Я хочу сделать в жизни кое-что получше.

Чтобы утихомирить его, я достал новую пластинку Крейслера, только что принесенную отцом. Не прочтя даже красную наклейку, я сразу поставил ее на проигрыватель и, когда она заиграла, только покачал головой от удивления. Король скрипачей уступил массовым вкусам. Он играл свою