Орнамент - Винцент Шикула

меня в университете: Этот парень не еврей? Я не еврей, но рядом с нами была пашня Самуэля Нахтигаля, он смотрел на меня в детстве. А воробьи — просто так. Я еду, а Эва об этом не знает. Да! Ведь и Йожо — и он? — говорил, что напишет стихотворение. Стихи, хоть сейчас и весна, будут холодными, поскольку все кругом будет засыпано снегом. Откуда-то куда-то поедет поезд и застрянет в сугробах. Герой (мы говорим об эпическом стихотворении) выглянет из поезда и спросит: почему мы стоим? Потом выйдет и побредет по глубокому снегу к локомотиву. Машинист злится из-за того, что на станции отправления забыл купить сигареты, и что у них осталось мало угля, ругает кочегара, хотя знает, что в нехватке угля (и сигарет у машиниста) кочегар вовсе не повинен. Но тот особо и не переживает. Смеется, похлопывает приятеля по плечу, угощает его табачком, вспоминает прежние поездки и товарищей, старые вагоны и локомотивы, „болдуины“ и „гитлеровки“[15], в которых ехали на восток, на запад, на север, на юг… Братец ты мой! — обнимает он машиниста. Покуда меня видишь, слепоты не бойся! Герой уже почти возле паровоза, но тут его кто-то окликает: Почему вы вышли? Кондуктор! Хочу узнать, что делается снаружи. Пути замело. Сегодня мы дальше не двинемся. Так и будем здесь торчать? Чего мы ждем? Давайте снег отгребать! Надо дождаться военных. И, кроме того, у нас всего одна лопата. Было бы достаточно отгрести возле стрелок… Возле стрелок, возле стрелок?! — он не желает, чтобы кто-то его поучал. — Вы что, железнодорожник? Нет, — признается герой. Он хочет поговорить с кондуктором по-дружески, рассказывает, что давно не был дома, должен навестить семью и уже завтра вернуться назад. Кондуктор с минуту слушает, потом говорит: пройдите в вагон! Герой продолжает: у меня дома брат. Может, даже еще и сестра. Не знаю. Давно дома не был. Кондуктор кивает. Видно, что он привык к таким разговорам. Смотрите, другие кондукторы уже недовольны тем, что я тут с вами болтаю! Герой озирается. Действительно, вокруг просто тьма кондукторов, ему не верится, что все они из одного этого поезда. Снаружи довольно светло, однако все кондукторы мигают фонариками, подают друг другу сигналы, которых герой не понимает. Пройдите в вагон! — кричит кондуктор. — Зачем? Вы же сами говорите, что сегодня поезд дальше не пойдет. Пойдет или нет, это не ваше дело. Такой ответ человеку не по душе. А чье же? Чье это дело? Думаете, мне все равно, когда я приеду домой? Немедленно пройдите в вагон! Не пройду. Неспешно приближаются другие кондукторы, сверлят героя глазами, хотят во что бы то ни стало загнать его в вагон. Один из них ухмыляется и злорадно посвистывает. Вдали кто-то машет флажком. Что они, собственно, замышляют? Можно на таких людей положиться? Герой вдруг понимает, что им не очень-то важно, попадет он домой или нет, пожалуй, они бы даже предпочли, чтобы не попал. Он несется по сугробам, двое или трое бросаются ему вдогонку, но вскоре возвращаются. Герой бежит дальше. Оставим его, пусть себе бежит. Стихотворение или сказка еще не закончились».

Все это я написал Эве в письме. Но письмо не отправил. А снова поехал в Бруски.

Эва повела меня к брату Йожо. Он жил не в Брусках, а в соседней деревне. Раньше она мне частенько о нем говорила, знал я его и по рассказам Йожо, а потому встретиться с ним мне было интересно. Но в последний момент пришло в голову, что это не просто интерес, а какое-то навязчивое любопытство, которое в других людях мне бы наверняка не понравилось. Захотелось даже отказаться от этого посещения. Но Эва сказала, что, наверное, будет хорошо, если я познакомлюсь с Рудо, может, он что-нибудь через меня передаст для Йожо. Ну, нет, Йожо об этом знать не надо!

Когда я в первый раз пришел в патуцовский дом, Рудо не мог даже догадываться, кого привела к ним Эва. Ему это было как будто безразлично. Он сидел за столом и что-то читал. На миг поднял голову, и, не вставая, посмотрел, кто вошел. Потом снова склонился над книгой, пересчитал страницы, которые ему еще надо было прочитать, и только тогда встал, как бы в знак приветствия. Я думал, надо будет ему представиться, но он был из не тех, кто спешит каждому человеку сразу же пожать руку и узнать, как его зовут. С минуту он глядел на Эву, потом повернулся ко мне, улыбнулся и подмигнул, словно желая показать, что заметил меня, знает, что я тут.

— Рудо, кто это пришел? — послышалось с кровати. На одеяло в красную полоску высунулась костлявая рука с длинными пальцами.

— Опять любопытничаете, все вам знать надо. — Он слегка мотнул головой и снова подмигнул, на этот раз Эве.

— Юлка, это ты?

— Какая еще Юлка? Пусть только попробует прийти, увидите, как я ее отсюда вымету! — Он взял со стола хлопушку для мух и с силой замахнулся, будто действительно хотел кого-то ударить.

Эва подошла к кровати. — Крестная, это я.

— Ой! Эвочка! Навестить меня пришла?

— Как вы себя чувствуете?

— Плохо, Эвочка, плохо, — пожаловалась она. — Просто мочи моей нет. Каждый день меня этот человек изводит, по весне, видно, и помру уже.

— Это вы-то помрете?! — насмехался над ней Рудо. — Да вас хоронить некому будет. Вы последняя уйдете.

— Вот, слышишь? — вздохнула она. — И так он со мной каждый день. Только глаза утром открою, а он уж и подкусывает.

— А вы их и не закрываете, — отвечал Рудо. — Все время только ко мне и цепляетесь. Все время вам что-нибудь нужно. Даже ночью. Думаете, мне спать не хочется? А она все кричит, злится. На поводке бы меня водила. Ага! Вот вам, фигу!

— Как это ты разговариваешь? — возмутилась Эва. — Разве так с больным человеком разговаривают?

— Эвочка, милая, если увидишься с Йожко, все ему расскажи. И если умру, все равно расскажи. Как он мне… Вот хоть сегодня. Кидался в меня. — И она начала плакать.

— Ну, подожди же! — погрозила ему Эва.

— Думаешь, я боюсь? — смеялся ей в глаза Рудо. — Все время братом меня пугает. Да разве он ее не знает? Она же с самой войны так жалуется. Не слушайте ее! Если есть, кому ее слушать, она заводится надолго. Постоянно она устает, только рот у нее не устает. Да, вот хоть сегодня, чистил я картошку, так она все про нее выспрашивала, не мерзлая ли. Нет, говорю, четыре раза