Монгольский след - Кристиан Гарсен

светлячком, из черепахи получается тигр, а из змеи — дракон. Все эти факты свидетельствуют, что те, кто утверждает, будто всякое существо, которому дарована жизнь, навсегда заключено в одну и ту же форму, — заблуждаются[57]».

«Но я же не устрица, — возражал Шамлаян, — не черепаха, не воробей и не фазан».

Ху Линьбяо, беззубо улыбаясь, отвечал: «Если ты думаешь, что человек решительно отличается от других живых тварей, позволь напомнить тебе случай с Ню Айем, которому случилось заболеть и спустя неделю стать тигром, или с женщиной из Чу, превратившейся, купаясь в реке, в черепаху».

«Но мое превращение длится слишком уж долго», — ворчал Шамлаян, и тогда Ху Линьбяо — а может быть, Сюргюндю или Баба Яга, или Баубо, или Шошана, или же Кощей Бессмертный — говорил ему:

«А куда ты торопишься, Шамлаян-Сопляк? Взгляни на меня и ты все поймешь сам. А если тебе этого недостаточно — знай же, что макаки ждут по восемьсот лет, чтобы превратиться в гиббонов, а они, в свою очередь, лишь спустя пятьсот лет становятся орангутангами, живущими по тысяче лет. Знай, что жизнь в форме любой птицы длится от одной до десяти тысяч лет, и только после этого срока, не раньше, на птичьей голове появляется человеческое лицо. Тигры, олени и зайцы живут тысячи лет, причем в возрасте пятисот лет тела у них становятся совершенно белого цвета, и те из них, кто проживет белым еще пятьсот лет, сможет стать человеком. Что касается волков и лис — они могут жить по восемьсот лет. По прошествии пятисот они обретают способность превращаться в людей — мне и самому кое-что известно на этот счет[58]. А теперь отвяжись: у меня много дел». И никогда Шамлаян не мог добиться других ответов на вопросы о своем самоощущении, о последствиях мучительного расчленения и о признании его избранности.

Он приподнялся и сел на постели. Оба последних путешествия закончились одновременно, заняли они две ночи кряду, точнее — самые тихие ночные часы, когда вся семья спала. Ни матери, ни — по еще более весомой причине — отцу он даже не стал заикаться о своей мечте и прирожденной способности стать шаманом. «В курсе ли Бауаа? Да, Бауаа, конечно, кое о чем догадывается, однако он еще совсем маленький, хохочет по любому поводу и замечает он лишь то, что ему интересно. Не исключено, что дядя Омсум что-то подозревает: с недавнего времени он стал, мне кажется, слишком уж пристально поглядывать на меня».

Так вот он думал себе и думал, а потом передумал и решил начать день заново.

«Нет, тут пока что никого из них. Я один и я жду».

Я приподнялся и сел на постели. Сразу же, как это часто со мной бывает, вспомнился волк Барюк, прыгающий на меня и рвущий мое тело на части, потом — маленькая хижина, которую я воздвиг рядом с жилищем Сюргюндю, на дне пропасти, к которой меня привели четыре кобылицы — дочери Сюргюндю, затем я подумал еще об одной хижине — той, где, на краю дремучего леса, живет Пагмаджав, меня туда привели четыре другие кобылицы, тоже дочери Сюргюндю, видевшие, как волк разгрызает мои суставы, я снова подумал о всех тех навыках, которыми обе шаманки поделились со мной, — Пагмаджав при этом ворчала и ни разу не улыбнулась, разве что когда спала, Сюргюндю же внешне выглядела даже более суровой — с ее-то костяными руками, костяными ногами и костяным лицом, однако говорила она со мной довольно мягко, под конец даже нежно, хотя в целом находиться в ее домишке за изгородью из костей и черепов — причем, сама эта избушка иногда привставала на огромных куриных лапах, чтобы прогуляться по окрестностям, заросшим высокими травами, — было все же страшновато, и когда я воскресил все это в своей памяти — заметил, что дыхание Бауаа стало звучать по-другому, и почувствовал его взгляд на себе. Я повернул голову и увидел, что он, укутавшись в одеяло, с озабоченным видом разглядывает меня. Тихим голосом он произнес:

— Ты много разговаривал этой ночью, большой брат.

Никогда он так еще меня не называл. Я вопросительно приподнял подбородок.

— С чего это ты назвал меня «большим братом», Бауаа?

— Потому что ты меня пугаешь. Этой ночью ты говорил о множестве странных вещей.

— Больше никто этого не слышал?

— Думаю, никто. Родители храпели.

— И о чем же я говорил, Бауаа?

— Сначала о Пагмаджав-Толстухе, которая поехала в город и все никак не вернется. Ты повторял ее имя и еще одно, его раньше упоминала Пагмаджав — кажется, Сюргюндю. Это кто?

Я отрицательно качнул головой.

— А когда ты говорил о Пагмаджав, — продолжил Бауаа, — из твоего рта я слышал и ее собственный голос. И этим голосом ты сказал — или это она сказала твоим ртом — что теперь ты займешь ее место среди нас. А потом ты вернул голос себе, но принялся говорить на языке, которого я не понимаю. Тогда-то я и напугался, очень. А после того ты стал говорить нормально, хотя и при этом произносил имена, которых я не знаю. Вот поэтому я и назвал тебя «большим братом». А куда девалась Пагмаджав?

Никогда еще Бауаа не говорил со мной таким тоном и не задавал столько вопросов сразу.

— С ней случилось то, что она же сама и предсказывала, Бауаа, — ответил я тихо, — и над чем мы с тобой насмехались, — особенно, я. Она стала королевой обратной стороны света. Но скажи мне, о чем я еще говорил?

— О какой-то хижине из тростника, в которой ты живешь на дне какой-то пропасти, упоминал и свою раскладушку в избушке Пагмаджав на краю непроходимого леса, говорил о пустыне и о пещере, в глубине которой кто-то сидит, а еще о влагалище яка дяди Омсума.

Пока Бауаа пересказывал все это, я встал и налил воды в кастрюлю, чтобы приготовить чай. Бауаа оставался лежать, кутаясь в одеяло, из-под которого высовывалось лишь его идеально круглое личико, внимательно изучающее меня. Я тут же рассмеялся.

— О влагалище яка дяди Омсума? Да ладно тебе, ты же прекрасно знаешь, что это бык.

— Я-то, конечно, знаю, но ты сам так сказал. А вообще, мне показалось, ты говорил все это кому-то невидимому, но слушающему тебя. Ты очень напугал меня, большой брат.

На некоторое время установилась тишина, нарушаемая лишь топотом коз снаружи и бульканьем воды, вскипевшей на печке.

— Шамлаян, — позвал Бауаа.

— Что?

Он немного поколебался.

— Это… правда?

— Ты о чем,