Акбилек - Жусипбек Аймаутов

ай! Несутся очередные женские стенания — Кажекен в дверь не войдет. А Сара, стоит Акбилек зарыдать, тут же плачет вместе с ней. Кажекен оставался прежним недорослем-непоседой, а Сара притихла, похудела. Чуть станет легче на душе, Акбилек старается выстирать все платья сестренки, подлатать, оторванные пуговицы пришить; голову ей вымоет, устроит ее на свои колени и расчесывает частым гребешком, выглядывая вшей.

Отец и прежде был не склонен к долгим разговорам, теперь же замолк совсем. Разве что спросит работника: «Верблюды вернулись?» или кратко распорядится: «Тог тюк в дом». Иногда подзовет Кажекена, усадит его на лошадь и велит пригнать телят. С вернувшейся Акбилек так и не заговорил ни разу. Вначале избегал даже смотреть в ее сторону. Прежде только стоит дочери отойти, тут же беспокоился: «А где Акбилек?» Подзовет ее к себе и что-то спросит, а если вовсе не о чем было говорить, просит помочь матери. Иногда Акбилек позволяла себе не слышать, что ей велели, а садилась рядышком с отцом. А он поцелует ее лоб: «Дорогая, укутай поясницу, пуговичку застегни, кругом сквозняки», — и больше ему ничего не надо, сидит довольный.

Ни слова ласкового, ни взгляда, ничего не осталось. Акбилек оправдывала его про себя: «Тоскует по маме… Чужие в доме, вот он и молчит…» — но что от этого, все равно молчание отца и обижало, и огорчало ее. Стало казаться, что он нарочно избегает ее, и ее присутствие с ним в одной комнате тяготит его, словно между ними протянулась змея. Нет брода к нему, не протиснуться в спрятавшую его нору. Оставалось лишь ждать: когда сердце отца оттает, когда он снова улыбнется, когда промолвит хоть словечко… Сидит и без всякой надежды ловит черными глазами взгляд отца. И кажется ей: стоит ему лишь взглянуть на нее, то и то ска исчезнет, и счас-тливей она туг же станет. Но даже лицом к ней не обернется.

Тоска.

И на степном бугорке нет спасения от тоски, выйдет с Сарой, прижмет ее к себе, а слезы так и катятся бусинками. Сестренка не понимает, отчего так Акбилек заливается, смотрит на нее с испугом: «Перестань… перестань». Акбилек соберется с духом, вытрет слезы, погладит сес­тренку по головке. Постоит так, и снова дождь слез.

Тоска Акбилек все разрастается. Разбухла настолько, что уже не вмещается в ней. К кому обратиться? С кем поделиться? А кто есть? Разве что знавшая ее с детства тетушка Уркия.

Уркия — жена Амира, племянника Мамырбая. Амир считался глубоко верующим человеком, слыл тихоней. Уркия замужем за ним десятый год, а самой двадцать семь лет. Замечательная женщина, вот разве что не дал ей Бог своих детишек. Мать Акбилек доверяла только ей детей, когда отъезжала, скажем, погостить в дальний аул.

Кто же, как не тетушка Уркия, самая любимая после мамы, вспомнит об Акбилек? Идет, ищет ее. Однажды, найдя ее под голой сопкой, присела рядом: «Ну что?» И рассказала Акбилек ей о своей обиде. Та выслушала ее и сказала:

— Дорогая, ничего такого я не видела, как можно тебя не любить?.. И он любит. По-своему.

Сказала, но догадывалась, что стал к дочери аксакал относиться прохладнее. Понимала: ничем ей не утешить Акбилек, и, опустив голову, принялась скручивать росшую рядом траву. Задумалась, не зная, сказать ли Акбилек о своей догадке или нет. Акбилек ее опередила:

— Я же замечаю. Увидит меня и сторонится. Словно от чужого человека. Почему ты не видишь? Ты, конечно, видишь. Вчера мы с Сарой тихо так сидели, он зашел, увидел нас и тут же вышел. И ты тут сразу вошла. Ты знаешь, но не говоришь мне. Боишься меня огорчить… Ты думаешь, я ничего не понимаю?.. Ты единственная, с кем я еще могу поговорить. Неужели и ты пере станешь быть со мной откровенной? — произнесла Акбилек и заплакала.

А вместе с ней заплакала и Уркия. Говорит сквозь слезы:

— Сердечко мое, ау! С каким лицом стала бы я от тебя что-то скрывать… Если я что и вижу, то, правда, боюсь тебя огорчить… Ой, ай! Что мне делать!.. Да что же это такое, милая!.. Кто знает, что у таких больших людей, как он, в голове?.. Милая, ау! Пойми и его. Ты думаешь,

он не понимает, почему людей так и тянет в ваш дом? Кто ни придет, так таращат зенки свои на тебя: «Какая она теперь, после русских? Изменилась? Или нет? Интересно, интересно… как там у русских делается?» — сглотнула слезы. — Как уставятся на тебя, так у меня в груди все так и жжет… А что у него в груди творится, представляешь? Говорит,

осуждает, а у самой Уркии такие же вопросы так и крутятся в голове: «Что они с тобой делали?» Так и подмывает спросить, да опасается, вдруг рот перекосится. Но прежде страха — так жаль бедняжку, нельзя, нельзя обижать ее, бедную, родную…

Акбилек изумилась, слезы тут же высохли в расширившихся глазах, словно прозвучало нечто совершенно фантастическое. Опять, как сельпо Карашатскому ущелью, пронеслись перед ней все прошедшие там дни.

— Никто не верил, что ты вернешься живой… Мы сами уже потеряли всякую надежду…

Думали, русские — что от них еще ожидать — убили да бросили тебя. Ведь я своими глазами видела, как они убивали тетушку. Но нет такого местечка, даже самого страшного, самого тем­ного, где Бог не спасет, если решит спасти. Ты живи, теплится душа в теле, что еще надо…

По выражению лица Уркии Акбилек угадала, как той хочется услышать от нее всю историю от начала до конца, за что, за какие это достоинства русские сохранили ей жизнь. И хотя прежде Уркия ни о чем таком ее не расспрашивала, Акбилек сама готова была посвятить ее во все свои тайны, что было — то было. «Но что туг рассказывать? Если бы что-то хорошее случилось…» — и прятала в себе все свои воспоминания. Теперь решила, что пришло время выложить, все как было, и начала свой рассказ. Уркия внимательно слушала ее. Вскрикивала иногда пугливо: «Ой, святые, ай!» — еще бы, только представь дуло, направленное на тебя, волков, пощелкивающих клыками… Когда Акбилек закончила свое повествование, покачала головой и проговорила жалостливо:

— Милая, ай! Милая! Что только ты ни перенесла…

Акбилек потребовала поклясться не пересказывать

никому живому то, что она услышала. Уркия клятвенно заверила ее: ни одной душе! С этой минуты отношения между ними стали особенно сердечными. Тайна — душевная