Долгая зима - Владимир Иванович Петров

Консервная банка стремительно скользит в мою сторону. Кучно бросаются следом за ней игроки. От их скопления прибрежный лёд трескается, выдавливается вода. Набравшие скорость пацаны успевают выскочить на берег. Мне же сделать это вслед за ними не удаётся. Треснутый лёд, не успевший как следует затвердеть, проламывается подо мной.

– А-а-а! – кричу я пронзительно, чувствуя, как меня начинает обхватывать ледяная вода.

Мне протягивают «клюшки», но коротковаты они, никак не могу дотянуться. Изо всех сил барахтаюсь в воде, стремясь удержаться за окраек льда, который после каждого моего цепляния ломается и крошится как стекло. Кто-то догадался кинуть мне длинную жердину. Мёртвой хваткой обхватываю её, и даже после того, как меня вытаскивают на берег, не отпускаю.

– Валенки… валенки мои, – бормочу я, чувствуя их отсутствие на ногах. – Где мои валенки?

– Чёрт с ними, с валенками! О них ли теперь думать? – кричит батя. Это он, оказывается, каким-то образом подоспевший на выручку, кинул мне жердину. Чуть не силой отодрав меня от неё, укутав своей фуфайкой, он несёт меня домой.

Мамке становится плохо. Докторше, за которой батя ещё с речки послал Юрана Чёрного, приходится больше ею заниматься.

– За что же на него такое? – жалуется мамка. – Как он?

– Ничего страшного, – успокаивает её докторша. – Не успел застудить лёгкие. В баньке пропарить его как следует, и всё пройдёт, как с гуся вода схлынет. А вам больше о себе надо думать. Сердце-то – нешуточное дело. К тому же в положении, ребёнка ждёте…

После протопленной наскоро баньки лежу на печи, чуть покашливаю, слышу батин голос:

– Хорошо, к свинарнику шёл, с кумом Виктором о купле поросёнка потолковать. Пойду-ка за вилами схожу, бросил их где-то там, у речки.

– Вилы… вилы, – вертится у меня в голове. – Какие вилы? Ах, да – вспомнил: возле баньки тёти Аннушки их видел. Ещё подумал – точно как наши, шестирожковые. А может, показалось? Брежу я? Вилы… Вилы… Они начинают кружиться, кружат мне голову, и я проваливаюсь в долгий спасительный сон.

Глава третья. Покурил

Перед самой уборочной на колхозной горючевозке, длинной, на четыре железные бочки двуконке с низким облучком, батя уезжает на районные, как выразился подоспевший на проводы тракторный бригадир, эмтээсовские курсы учётчиков.

Мамка достаёт с самой Пасхи не надёванную батину выходную одежду, укладывает в холщовую сумку полкуска от положенного подальше, про запас, на всю избу запахшего копчёного сала, с десяток варёных яичек, столько же свежесорванных мною пупырчатых огурцов и буханку ржаного хлеба. Хочет ещё сала добавить, но батя, словно мысли мои читает, отказывается:

– Хватит. Не мне же одному!

До грачёвского поворота еду на батиных коленях, потому что места на облучке лишь для двоих. Хочу ещё немного, до желтеющего подсолнухами косогора прокатиться, но сердитый, с морщинистым лицом горючевоз Иваныч отказывает:

– Будя. Не такси!

Батя лишь руками разводит, мол, сам понимаешь: хозяин – барин! Спрыгиваю с облучка, жду пока они отъедут, дошагиваю следом до подсолнухов. Да зря: они лишь начинают чернеть семечками. Скручиваю пару недозрелых головок, соря жёлтыми отцветающими лепестками, поворачиваю домой через Красный бугор.

После вётел за прудом и самого пруда этот красноглинистый бугор, оттого и названный Красным, притягательнейшее для нас место. В мае на его крутых склонах буйно растут кудрявая курушка и стрельчатый дикий чеснок, нежатся под нежарким ещё солнышком колокольчики, от слабого дуновения ветра готовые зазвенеть синим звоном. Внизу, у оврага, всё сильнее и сильнее размываемого водами осенних дождей и весенних паводков, до холодов белеет стойкая к непогоде ромашка, дожидает цветения белёсого гривастого ковыля. Зимой перекрасившийся, белым ставший бугор линуется лыжами, укатывается санками, чернеет от набежавшей ребятни, особенно густо у трамплина, с которого прыгают ребята постарше. Из моих ровесников один Коля Мужик отваживается сигануть с него, за эту самую трамплинную смелость и прозванный Мужиком… Я же побаиваюсь, возле стою, переживая за сломанные лыжи и разбитые при падении носы – и такое бывает.

«В эту зиму обязательно с трамплина на своих самодельных ветловых спробую!» – настраиваю себя уже сейчас под распалившимся солнышком. За лето я силёнок поднабрал: подрос и мускулы появились. Правда, Нинка Красивенькая, когда я похвастался ими, засмеялась лишь: «Как у воробья!»

Отсюда сверху, с лысеющей макушки Красного бугра, вся деревня на виду. Вправо от центра, где правление колхоза, сельсовет, магазины и почта, разветвились двумя длинными улицами Кагановичи, охватив мотыгообразное заросшее лебедой, крапивой и прочей сорной травой пространство. Левее – прямая, взявшая на подъём Кировская улица, в конце которой школа-десятилетка в бывших поповских хоромах. Дальше, перед кладбищем, окончательно не растащенный ещё фундамент церкви, сгоревшей недавно по причине до сих пор не установленной: то ли подожгли её, деревянную, то ли молния попасть угадала… Зелёные осинки, с родником внутри, разделяют Кировскую улицу и яблоневую Красновку, через мост от которой дорога накатано сворачивает на Куроедовку. Виден и наш крытый жестью дом, малость загороженный силосной башней, которой давно не пользуются, и высится она круглая, из досок ладно сбитая, как памятник. За честь считается взобраться на самый её верх по девяти окошкам и пройтись краем выгнутой крыши вкруговую, что «боевым крещением» называется. Без этого «крещения» пацаны постарше и разговаривать с тобой не станут, не то чтобы в лес на затаённые ягодные места брать или на запретную рыбалку с фабричными Емелиными сетями, которые у Емели только. Сосунок, скажут, подрасти сначала… У меня со второй попытки получилось, но чего скрывать – трухнул сильно: страшно было до головокружения, наверное, в следующий раз ни за какие деньги не полезу.

Село наше большое. Одних мостов шесть штук перекинуто поверх двух текущих от Кагановичей и Красновки речушек, сливающихся за нашим огородом в одну – Ильмень. До объединения в единое хозяйство три колхоза в селе соседствовали и соревновались. Мы, малышня, и то переживали – чей флаг при подведении итогов выше поднимут, словно от этого нам конфеты перепадали.

Кагановичи и Кировская улица от названий бывших колхозов остались. От речки Ильмень пошла Ильменёвка, отсюда с Красного бугра, не вся видная. Другой бугор, поменьше Красного, загораживает её. Красновка, наверно, от красных яблок, аппетитно зреющих в её садах, название получила. А вот откуда Куроедовка? Узнать бы у старого учителя Епифановича. Он, слышал, историю нашего села пробовал писать.

Над подсолнуховым полем темнеет. Первые капли падают на меня с убежавшей вперёд шустрой тучки, смело наскочившей