Долгая зима - Владимир Иванович Петров

– Филонишь? – склоняется она надо мной, долго осматривает, качает головой, улыбки как не бывало.

Мамка вся в ожидании, крутится около, мешается.

– Плохо, – говорит докторша. – В осложнение идёт.

– Миленькая, – у мамки слёзы проступили, – скажи как? Всё сделаем!

– В район бы, на стационар. Да забито там, не принимают пока. Потерпеть придётся.

– Выходит, на Бога лишь надежда?

– Не совсем так, но… против Бога не возражаю, – веселеет чуть докторша, по-девчоночьи смахивает упавшую на глаза прядь волос, передаёт мамке жёлтые таблетки. – Это к Богу, по одной три раза в день.

Теперь по часам-ходикам глотаю таблетки, запиваю кипячёной водой. Лежу, думаю о Боге: кто Он, что Он? Время от времени, пошатываясь от слабости, подхожу к иконе, вглядываюсь в бородатое лицо с молодыми добрыми глазами: поможет ли?

Густо расписаны окрестным морозом стёклышки окон, и днём не оттаивают, отчего ещё тоскливее одному – не проглядеть, не увидеть, что на улице творится. Раньше, до болезни моей, к сестре подружки набегали. Весёлым шумом полнилась изба. Теперь же после школы сестра сама улизнуть быстрее старается, и лежать, и ждать мне вечера, когда свои соберутся и другие деревенские, шумно стряхивая в сенцах с валенок снег чилижной метлой, зайдут на огонёк лампы. Допоздна она, керосиновая, светится, пока мамкиной прялки колесо крутится, поскрипывает мерно. Обычно мамкины родители первыми ненадолго заглядывают. Дедушка Сергей, под хмельком если, всё пытается песенку свою любимую спеть «Как за банькой просо сеял», но бабушка одёргивает его, на меня, болезного, показывает. Добрая, ласковая она, бабушка Аграфена, всегда с гостинцами приходит, не то что другая бабушка, батина мать, Прасковья, которая даже по головке не погладит, постоит, поглядит и отойдёт молча. Быть может, неулыбчивость её и скупость из-за дедушки Кондратия, бросившего бабушку с четырьмя детишками, когда старшему, бате моему, двенадцать только сравнялось. Хватило им лиха, батя сказывал. И нам, внукам, от него досталось: чуть что не в кон – дразнятся, кричат пацаны: «Кондрачонок!», «Кондрач!». А этого Кондратия-Кондрача, дедушку нашего, в глаза даже братья мои старшие не видели, сгинул он где-то, и где похоронен – не ведомо…

Частенько соседский Прокофий, однорукий и слепой совсем старик, дорогу до нас палкой выстукивает, про войну рассказывать не устаёт, где его и покалечило. С Куроедовки через речку напрямки переходят тётка Тамара с дядь Лёшей, очень до сказок охочие: здорово умеет их батя сказывать – заслушаюсь я, засыпаю. Самые страшные сказки хорошо кончаются. Вот и болезни бы моей хорошую концовку, чтобы выздороветь скорее. Надеюсь на это, но пришедшая с бабкой Егоровной мамкина подруга Васёна, глянув на меня, нос воротит:

– Не жилец уже…

Мамка услышала, еле сдерживает возмущение, с досады нитку рвёт, стопорит колесо прялки.

Егоровна ругает неосторожную на язык Васёну:

– Чего мелешь-то? Поправится, попомни моё слово. В церковь лишь свезти мальца надо, от батюшки крещение принять.

Как за спасительную соломку хватается мамка за её слова.

– Он у нас и вправду не крещён по-настоящему. Вот Боженька и наказывает, как и за Веруньку.

Верунька, сестрёнка моя, с годочек лишь пожила. Люльку помню только, где она лежала. Два годика мне тогда было.

Батя соглашается не сразу:

– Неблизкая дорога. Замёрзнем. Вишь, какие морозы стоят.

– Замёрзнуть лучше, чем на страдания ребёнка смотреть, – сердится мамка, для неё поездка в церковь – дело решённое.

Её поддерживает Егоровна:

– Впервой ли тебе, Вань, в город? Ради сына ещё прокатишься. Через Вязовку правь, короче будет, и у родни нашей погреетесь. Дочку Полю и зятя с вами пошлю – чем не крёстные?

– Сборы не ахти какие, но хлопотные. Мамка мучает меня примерками, из новой простынки рубашку и брюки мне шьёт, чтобы, как Егоровна присоветовала, во всём белом в церковь вступить.

– Белых тапочек не хватает, – некстати острит батя. Он подготовился уже: тулупы осмотрел, валенки подшил, у колхозного бригадира санки лёгкие выпросил. Не верит батя в церковное исцеление, но мамке уступил, слёз её не хочет: – Попытка – не пытка. Спробуем.

Выезжаем затемно на двух санях. Деревня ещё спит: молчат петухи, не виснут над избами хлебные дымы, даже собаки в такую морозную рань вылазить из тёплых конур не хотят, ленятся, не провожают нас привычным лаем, хриплым и настырным. Тепло одетый, лежу я под тулупом на пахнущем земляникой сене. Запах этот возвращает меня в лето, на цветущий июльский луг, где батя, кудряво разлохмаченный, с засученными рукавами выпущенной поверх застиранных брюк давно выцветшей рубахи, на лопатках взмокшей, ловкими взмахами подрезает острой косой сочную траву, обильно политую зябкой росой, укладывает в ровные валки. Как ни старается он земляничные места обойти, всё же прогнутые спелыми ягодами тонкие стебельки с резными листочками попадают под остриё, и каплями сладкой крови краснеет земляника на свежескошенной зелёной-зелёной траве.

Убаюканный тёплыми воспоминаниями и тягучим скрипом по морозному снегу обитых железом санных полозьев, впервые за последние издёрганные болезнью дни я засыпаю до Вязовок спокойно и сладко.

Хорошо встречает тёти-Полина родня. Пока мужики во дворе с лошадьми возятся, хозяйка успевает стол богато накрыть, выставляет ёмкую бутыль.

– Уберите, – просит мамка. – Грех в церковь выпивши. Обратно ехать будем, тогда сам Бог велит.

Недовольные мужики нехотя соглашаются до вечера потерпеть. Скоренько перекусив, собираемся дальше. Хозяин закрывает за санями ворота:

– Не прощаюсь. Ждать будем.

День силу набирает. Всё в белом цвете: от снега, запоздало выпавшего, но щедро укрывшего простуженную сильными морозами землю, до ситцевой косынки, которой мамка лицо мне до глаз завязала, чтобы воздуха морозного не нахватался. Белый бригадирский конь легко бежит по белой дороге, с обеих сторон огороженный кленовыми, наполовину присыпанными снегом лесопосадками. За ними, за невысокими задумчивыми деревьями, белеет степь. Справа по ходу чётко просматриваются горбинки гор, словно караван рыжих верблюдов, что ранней осенью через нашу деревню проходил, под обильный снегопад попал и застрял здесь, в холодных белых снегах, до весны. Сквозь белые облака, начинённые новым снегом, несмело пробивается солнышко, оно, тоже с белизной, не красно-золотое, как летом… Настоящий белый день, даже чёрные овчинные тулупы белы от инея.

Дважды после Вязовки батя придерживает белого коня, даёт подтянуться потихоньку отстающему второму, заиндевевшему, оттого тоже ставшему из чёрного белым. Подравнявшись санями, тётя Поля никак не наговорится с мамкой, будто век не видались и разъедутся скоро насовсем. Мужики неторопко дымят цигарками и гонят дальше передохнувших за перекур коней. Третьей «подтяжки» не требуется. Ровная дорога ныряет вниз по склону, поросшему настоящим лесом, петляет до реки и через неё, промёрзшую почти до дна, выводит в город.

У краснокирпичного двухэтажного дома