На сто первой версте - Александр Александрович Аннин

У тети Раи был газ, вода и все такое прочее, дрова ей были ни к чему, и бабушка тихо негодовала, почему это Райка не отдаст ей на распил все доски и бревна, что были сложены горкой в ее дворе, по ту сторону общего забора. «Ждет, когда сгниют от дождей, тогда и отдаст, – обреченно сетовала бабушка. – Жадная. Ешь собака, да не пес!»

И добавляла голосом, скрипучим от сладкой, горючей слезы:

– Ладно, ау́к!

Что такое это самое «аýк», я долго не понимал, а потом решил, что, наверное, так в старину люди высказывали пожелание, чтобы кому-то «аукнулись» его недобрые дела.

И конечно, бабушка искренне полагала, что скотиной и птицей соседка занимается от неуемности своей, от суеты да еще – от алчности непомерной, ведь жить с газом, теплом, водой и канализацией, по бабушкиным понятиям, это… ну, почти что как в раю, а там, в раю-то, знамо дело, не работают и о хлебе насущном не беспокоятся, там всем пенсии небесной хватает на все про все.

Зачем в раю поросенок?

Бабушка, видно, так и представляла себе, что рай – это пенсия после жизни, и очень хотела поскорей на эту пенсию.

А пока что…

«С соседом надо жить в мире, Санёга, а где живешь, там не ругайся, – подытоживала бабушка с рассудительностью, после того как длинно помянет тетю Раю хлестким словцом. – Какой он ни есть, а он сосед, запомни это, Саша».

Тете Рае рассуждать подобным образом не приходилось, потому что других соседей, кроме бабушки, у нее просто-напросто не было. Сразу за тети-Раиными обширными угодьями начинался колдобистый, поросший матерым бурьяном пустырь, где еще недавно стоял бревенчатый двухэтажный дом-коммуналка на несколько семей, его наконец расселили, а дом за минувшую зиму растащили. Играть там было небезопасно, а пожалуй что даже и очень опасно, кто-то из малышни, помнится, провалился в захламленный подпол, сломал или вывихнул ногу, но нас влекла туда неодолимая сила по имени Романтика. И порой мы находили в этих колдобинах то закопченный чугунок, то гнутую ложку, то куклу сломанную – на дымовушку пойдет, славная пластмасса у этих кукол – подожги, задуй бешено шипящее пламя, и такой дым поганый и удушливый по всей улице поползет, что хоть на край города, хоть в Заболотье, беги.

– Вы тут опять дым поганый развели! – голосит, бывало, тетя Даша Беденко, округлая, дородная медсестра на пенсии, чья изба справа через дом от бабушки.

А слева, за пустырем заросшим, через дорогу проезжую, – особое, запретное для игр место: обнесенный щелястым бетонным забором церковный садик с яблонями, грушами и липами, над ним высится бело-зеленая громада Александра Невского, купола и кресты золотые, над ними галдят и вьются галки, да сесть не могут – кресты утыканы поверху острыми пиками, их видно, если присмотреться хорошенько, когда солнышко не слепит глаза.

Прямо на дорогу смотрит с высоты, со стены церкви, из ниши беленой, сам князь Александр Невский – он изображен в полный рост цветными красками на железном (а может, медном?) листе. Уж сколько лет на эту икону льют дожди, метет снег, а князю – хоть бы что, все так же ярки его одеяния, все так же сияет его курчавобородый лик! Знали, видать, в старину какой-то секрет, чтобы краски не смывало, – так говорили наши мужики.

И до чего ж непривычно стало, пусто как-то, когда однажды утром увидели прохожие, что нет больше иконы той на привычном месте… Знать, ходил кто-то, ходил мимо церкви, глядел-поглядывал на икону, да и взбрело ему в дурную голову забрать себе нашего князя.

– Ишь ты, ведь исхитрился же как-то залезть на стену, мабуть – по лестнице, да ночью, чтоб никто не видел…

– Увидел бы – убил! Точно бы убил. Ну не твое, не ты вешал, зачем берешь?

Такие разговоры какое-то время ходили между мужиками, да стихли понемногу.

4

Теперь-то кормить поросенка у тети Раи было щем – и вот именно, что щем: столовка щами да хлебными огрызками снабжала щедро и бесперебойно. По вечерам в конце того лета я глядел в окно, как по улочке Ленинской, что упиралась тупичком прямехонько в бабушкин дом, шла… Не-а, не шла, а перла на нас тетя Рая – квадратная, приземистая, с тяжелой головой на толстой короткой шее и распаренным, светящимся от пота лицом, обрамленным жидкими прядями волос. В каждой руке ее было до краев полное колыхающимися объедками ведро.

– Деньги с обчета и хорошие продукты с обвеса – это заведующей, кассирше да поварихам, а уж остатнее – это мое, – говорила бабушке тетя Рая. – Два ведра мне дают, с ихних свиней не убудет, а мому поросенку за глаза хватает, только прокипятить прямо в ведрах.

– А чего его жалеть, газ-то, хоть целый день кипяти, – поджимала губы бабушка. – Хоть так, хоть эдак сорок копеек платишь.

И вот мы идем смотреть поросенка – как нечто в нашем квартале запретное, а значит – таинственное.

Бабушка рада-радешенька своими глазами оценить, какой домик поросенку дядя Витя сколотил, что у подсвинка этого в деревянной разбухшей лохани да закругляется ли кверху хвостик или висит… «Еслиф повиснет хвостик, значит, хворает чем-то по́рось, не инаще», – говорила нам тетя Рая, когда мы с бабушкой, просветленные предвкушением погляда, за который к тому же денег не берут, явились в соседский двор.

Вот и низенький хлевок с небольшим загончиком, огороженным от сада и переднего двора частоколом железных спинок кроватей. Кровати эти остались тете Рае в наследство от прежних жильцов ее первого этажа, или полуподвальчика, Лаптевых. Аж целых четыре кровати. А это восемь спинок решетчатых, да еще своя была кровать на выброс, значит, еще две спинки. В общем, на загончик для поросенка хватило.

В загончике стоит сколоченная дядей Витей из досок лохань, в ней – жиденькая хряпа. Хвостик у поросенка задран колечком кверху, он всхрапывает всем своим длинным, худющим тельцем, чавкает чем-то для него вкусным, опустив мордочку в лохань.

Передний двор у тети Раи, где хлевок поросячий, выметен метлой, посыпан опилками – их дядя Витя из хозчасти «притоскывает», кругом ни травинки, щисто. За домом клокочут куры. Мне становится жалко бабушку, видно, что ее завидки берут.

– Не утощут поросенка-то, Рая, как мотрий твоих? – заботливо спрашивает бабушка, и теперь наступает черед тете Рае расстроиться, посмурнеть лицом.

– Кобеля заведу, еслиф что, – резко бросает тетя Рая. – Витьке щенка хорошего давали, грят – волкодав, а он не взял, хоть бы мне сказал, дундук, посоветовался.

– Да волкодаву этому одного мяса не напасешься! – горячится бабушка испуганно.

«Вот только волкодава нам за забором не хватало, еще дыру прогрызет и нас самих передавит!» – скажет она мне уже дома.

– И я про то, – соглашается тете Рая. – Погодить надо с волкодавом. Щас, постойте-ка маленько…

Тетя Рая уходит в дом, а мы с бабушкой разглядываем поросенка.

– Ну как, Саша, хорош подсвиночек?

– Какой-то он маленький, бабушка, и серый.

– Еще будет большой, знаешь, какой вымахает – о-го-го! – обещает бабушка.

Я задираю голову вверх, надо мной высоко-высоко распростер свои ветви стройный и сильный тополь. За три квартала его видать, красавца этого. Я уже знаю от бабушки, что сразу же после того, как съехали отсюда Лаптевы, тетя Рая принялась изводить тополь керосином – поливала корни. Тень ведь от него летом густая, пух да листва палая. Зачем он нужен?

– А как засохнет тополь, она в исполком пойдет, ей там разрешение дадут, чтобы спилить сухостой, – объясняла мне бабушка тети-Раину хитрость.

Пока что тополь зеленый, до него, видать, еще не дошло.

Мы все ждем, хотя смотреть больше не на что. Наконец, по крутющей лестнице спускается со второго своего этажа вниз тетя Рая.

– Вот, возьми, Оля, щаю попьете с Санькой.

И протягивает маленькую баночку с вишневым вареньем. («Где только взяла такую?» – будет потом дивиться бабушка.)

– Нонешнего году? – спрашивает бабушка.

– Откудова нонешнего-то, я только на базар три ведра собрала да отнесла, сегодня-завтра опять собирать буду, а там и варенье начну варить, – отвечает тетя Рая недовольно.

– И я свою владимировку не обобрала, не вызрела еще. Дожди