Черное ожерелье - Шерхан Муртазаев

У ягненка-сироты каменное сердце,

Поглядит — не потеплеет жесткими глазами, —

вспомнила Марзия слова народной песни. Страшно представить себе такое будущее. «Не забывай мать, Ермек, мой ягненочек, не расти жестоким, не становись равнодушным…»

Фатимат принесла свежего кобыльего молока, и Марзия сама впервые напоила сыночка не своим, чужим молоком.

Перед сном старый Ахан долго читал молитву. Рыдающим голосом пел старик тоскливую жалобу на судьбу. Покорно слушала жена, но не выдержала.

— Перестань жилы тянуть! — рассерженно прикрикнула она. — Вот запричитал глядя на ночь!

Замолчал Ахан, начал стягивать с ног тугие ичиги, вздыхал, кряхтел и слезно простонал:

— И-и-ий, черт!

— Бедный мой старик, — пригорюнилась байбише, — тебя обидели мои слова? Прости меня, старую, я же сгоряча, не со зла. Единственная дочь ведь. И красивая, и умная… Разве такую судьбу мы ей прочили…

— Споткнувшийся сам виноват: зачем под ноги не смотрел? У ограбленного много советчиков: зачем дал себя обокрасть? — сказал старик. — Мне некого винить.

— Лишь бы счастье не отвернулось от нашей дочери навсегда. А внук? Внука воспитаем. Как-нибудь переживем. Хватит мучать себя, — теперь уже старуха успокаивала старика.

— У родичей языки что наждаки. Целуя, шкуру сдерут. Теперь забросают меня словами, как камнями. В седую бороду плевать станут. Вот что тяжело, — угасшим голосом сказал Ахан.

— Ничего, старик, поговорят и перестанут. А если у дочки жизнь наладится, и вовсе забудут… А паренек хороший, спокойный, не плакса, — заметила старуха.

Помолчали.

— Посмотрим. Уедет дочка, узнаем, каков внук, — отозвался старик.

— Уа, Тенгри! Сам исправь, сам поддержи! — дрожащим голосом помолилась старуха.

* * *

Еще не успел рассвет выцветать небо, а у стариков уже кипел чайник: наступил час их первой утренней трапезы. Они разбудили и Марзию. Щедро насыпали в молоко проса, чтобы дочь не проголодалась в дороге. Пока она собиралась и прощалась со спящим сыном, старый Ахан впряг в арбу вороную кобылу.

— Отец! Зачем вы беспокоились? Я бы и пешком успела.

Ахан посмотрел на дочь суровым и отчужденным взглядом.

— Услышь, что я скажу, дочь. Есть друзья, есть и недоброжелатели среди людей. Никогда не забывай об этом.

Больше он ничего не сказал, только кивнул головой — садись. Прирученный архар проводил их до самых ворот. Старик выехал, потом слез с арбы, закрыл створки ворот и запер их на засов, чтобы архар не выбежал. Тот рассерженно боднул ворота.

— Отпустили бы его, отец, — сказала Марзия. — Зачем вы его взаперти держите?

— Рад бы отпустить, да он к людям привык. Нарвется на охотника или на собаку и погибнет. Собаки в нашем ауле уж больно злые. Не псы, а волки. Боюсь, разорвут архара.

В овраге темно, в ущелье черная мгла. Лишь светится теплый огонек — привет родного дома. Арба спустилась в овраг и покатилась между ивушек по берегу невидимо журчащего ручья. Только тогда погас, исчез огонек родного дома и почувствовала Марзия, что покидает сына. Екнуло сердце, заныла переполненная молоком грудь. Старик тряхнул вожжами и пустил вороную кобылу рысью.

Скрипит, погромыхивает арба на рытвинах, тревожит птиц, ночующих на деревьях. Они хлопают спросонок крыльями, встряхиваются и снова засыпают, чутко вслушиваясь в предутреннюю тишину. Близится пробуждение. Оно плывет в медленно бледнеющем небе, подгоняемое легким ветерком из ущелья. Марзия глубоко вдохнула предутренний, дышащий свежестью горный воздух и ощутила неожиданную радость. Она вытеснила боль и огорчения, заставила забыть о том, что существуют тоска и горе, разлука и нужда, старость и смерть. Впереди был день и целая жизнь…

Ночь последним усилием придавила к подушкам головы спящих, соблазняя сладкими снами. Все спят, кроме тех, кто боится бога. Они, правоверные, едят свой сарести[3] и с опаской поглядывают в окна — как бы не заглянул в комнату луч света и не свел на нет их усилия попасть в райский сад, где журчат фонтаны, поют птицы и нежатся белобедрые пери, где нет ни старости, ни смерти.

Вскоре Ахан с дочерью подъехали к тракту, в который, как маленький приток в большую реку, вливалась их проселочная дорога. В серых красках рассвета молочно белел асфальт. Было тихо. Потом послышался ровный гул мотора, сноп света ударил из-за поворота, и к ним, слепя фарами, подкатил автобус «Шугла — Нартас».

2

В Сарбае у Наримана жил друг Захар. Он любил говорить: «Работа не Алитет, в горы не уйдет!» Перед отъездом из Рудного Нариман вспомнил Захара и его поговорку и решил заехать в Шуглу. Можно наконец и отдохнуть несколько дней, побывать в родном крае, по которому он так стосковался. Погулять, подумать, вспомнить…

Пока человек растет, ему снятся далекие края. Повзрослеет, покинет родной дом, и носит его по земным, воздушным, водным дорогам. И не знает он до поры до времени, что все дороги ведут к порогу родного дома. Туда, где качалась его колыбель, где земля впитала кровь с его обрезанной пуповины. Много на земле прекрасных стран, чудесных городов, высоких гор и зеленых долин, но ничто не сравнится с родиной!

В Шугле Нариман жил в интернате. Тогда это был небольшой городок, застроенный низенькими глинобитными домиками без окон на улицу. На всю Шуглу приходилось два-три двухэтажных дома, которые казались огромными. Одно из этих зданий располагалось на улице Пушкина, и его занимал обком партии, второе стояло на улице Абая, и там размещался облисполком. Теперь здание обкома передали поликлинике, а там, где когда-то был облисполком, находилось медицинское училище. И солидные в прошлом, значительные дома потеряли былой блеск. Они словно бы уменьшились, обветшали, вросли в землю. Обвалившаяся штукатурка обнажала серые проплешины, старая краска размыта дождями. И нет, как прежде, перед ними людских толп, коновязи и машин — пусто.

И еще осталось в памяти… Рядом со старым зданием обкома, в оранжевом доме, помещался областной комитет комсомола. Большое окно кабинета первого секретаря выходило на улицу. Нариман помнит, как был у него на приеме. Его звали Алмас Зангаров. Он пригласил к себе лучших выпускников школ и говорил с ними о выборе профессии, советовал ехать учиться дальше в вузы Москвы, Алма-Аты, Ленинграда, говорил об острой нужде Казахстана в инженерных кадрах. Было Алмасу в ту пору никак не больше тридцати, но чувствовался в нем прирожденный вожак. Его добрые, спокойные глаза темно-орехового цвета дружелюбно смотрели на каждого из-под широкого чистого лба и крылатых бровей. В них светился вопрос: «Кто ты, браток? Кем думаешь стать в будущем?»

«Инженеры нужны нам как воздух, — вспоминал Нариман его слова. — Возьмем