Черное ожерелье - Шерхан Муртазаев

— Ой, да это же Марзия?! Господи! — И она бросилась навстречу, шлепая большими калошами, надетыми на босу ногу.

«Ну, не будет мне теперь пути! — с досадой подумала Марзия. — Молила бога, чтобы не встретилась мне именно эта женщина. Чертова Рысты! Выскочила на дорогу прямо перед нами…»

Калоши Рысты насмешливо хлопали. Жидкие косицы издевательски мотались. Она схватила Марзию за руку. Губа ее дернулась.

— Да будет он жить вечно! — пожелала Рысты и сделала ребенку козу. — Тю-тю-тю!

Ермек вытаращил на нее глаза и громко заревел.

— Зачем же ты выбрасываешь мусор на улицу? — не выдержала Марзия. — Руки отсохли вынести навоз в огород?

— Ишь ты, культурной стала! — вскинулась Рысты. — Многому, видать, научилась!.. С приездом!.. Ох, совсем забыла! Побегу-ка в дом, попрошу у ваших суюнши!

И Рысты зашлепала калошами, но Марзия остановила ее:

— Нечего тебе беспокоиться! Не гостить я сюда приехала, не на праздник. Оставь меня в покое!

Рысты презрительно выпятила губу, вздернула нос.

— Нищенка! — выплюнула она и, переваливаясь, заковыляла от Марзии.

Отец с матерью встретили ее сурово. Мать не унималась:

— Как людям в глаза смотреть?! Позор! Ой-бай! Лицо мое стало черным! О аллах несправедливый! Или мало было страданий в моей жизни, чтобы и этот позор испытать?!

Светлой кожей Марзия удалась в мать, которая до недавних пор была еще красива. Но выпали зубы, и стала байбише[2] Ахана напоминать щербатую деревянную ложку. Губы ее словно усохли, стали тонкими и злыми, речь вздорной и раздражительной.

Отец мрачно молчал, пока вопли жены не вывели его из себя:

— Перестань выть, женщина! Да падет тебе на голову черная беда!

Тогда Шамшия обрушила весь свой гнев на мужа:

— Это ты виноват во всем! Сидела девчонка у родного очага, никому не мешала, так ты отправил ее бог знает в какую пустыню, за тридевять земель. Ты виноват, ты! Мало того, что сам всю жизнь скитался, так и родную дочь на бродяжничество толкнул. Достойную замену воспитал себе! А что получилось? Дочь погубил, ой-бай!

Старик почернел от гнева, но сдержался. Правда была в злых словах байбише. А когда встает перед тобой правда, гордость приходится сложить к ее ногам и покорно надеть себе на шею терновый венок вины.

— Э-эх, баба! Укусила-таки! Ну-у! — прервал проклятия байбише старик. — Правильно сказано: «Выше порога горы нет, хуже дурной бабы врага нет…»

Замолчал отец. Согнулся прямой и гордый стан его, опустились плечи. Окаменел старик, прислушиваясь к сердцу. Смотрела Марзия, как мелко трясется его бородка. Много в ней серебра. А серебро — это непролившиеся слезы. Застыла дочь в безмолвном отчаянии. Ни слова больше не сказала и мать. Только плач ребенка в соседней комнате нарушал тишину. Нет ему дела до ссор и обид, до горя и страданий, ему нужна грудь.

Посмотрела невестка Фатимат на стариков, на молодую мать, вышла к Ермеку, взяла его на руки, распеленала, вымыла, завернула в сухие пеленки, положила на руки Марзии, сказала ласково:

— Хорошего парня родила, молодец. Покорми его, насладись материнством…

Марзия прошла в комнату, которая в девичестве принадлежала ей. Проголодавшийся малыш жадно ухватился беззубым ротиком за сосок, зачмокал, затих. Марзия с горечью смотрела на него. «В последний раз сосешь ты материнскую грудь, мой сын, — думала она. — Рано приходится отнимать тебя от груди, да нет другого выхода. Пей, маленький, вдоволь, пей, насыщайся…»

Она осмотрелась. В комнате почти ничего не изменилось со времени ее отъезда. Счастливая пора — ее жизнь в этой комнате. Когда Марзия была маленькой, родители ее жили в мазанке, похожей на хурджун: посередине сени, слева комната-мешок, справа комната-мешок. Однажды, когда ей было лет двенадцать-тринадцать, отец сказал:

— Раньше говорили: казах разбогатеет — женится, узбек разбогатеет — строится. Возьмем пример с узбека, построим себе настоящий дом.

Так появился этот дом. Отец выбрал место у подножья горы, перед самым входом в ущелье. Между улицей и домом оказался лесистый овраг, по дну которого бежал ручей, а на берегу его росли ивы и смотрелись в воду. Заневестившаяся Марзия сидела в своей комнатке, готовилась к выпускным экзаменам и мечтала, слушая журчанье ручья, пение птиц. Яблони засовывали к ней цветущие ветви, солнце играло на оконных стеклах, а вечерами под окном пели соловьи и бродили джигиты, слишком знакомые, чтобы привлечь внимание Марзии. Был среди них и болтун Каражан, самый нахальный из всех. У него хватит наглости в самом деле явиться вечером в дом, к ней на свидание…

Марзия уложила спящего сына. Как он похож на своего отца, на Адиля, красивого и безвольного Адиля! Когда она поняла, что Адиль не перестанет пить и погубит ее и сына, она и решилась вернуться домой… Темно на душе, будущее неясно, старики опечалены. Ходят с опущенными глазами. Вислобрюхая Рысты и та будет теперь презрительно кривить губы. А те джигиты, которые не смели на Марзию глаза поднять, начнут заигрывать с ней, с разводкой. Каражан свои гнусные мысли уже успел по дороге высказать. Нет, нельзя Марзии оставаться в ауле! Невозможно! Надо уехать подальше, чтобы уши близких не слышали о ней, глаза родных не видели…

Марзия вышла к родителям. Отец задумчиво сидел в углу. Мать молилась. Марзия сказала, что до рассвета должна уйти, чтобы поспеть на самый первый автобус, следующий в Нартас. Родители расстроились еще больше.

— Пожила ты вдали от дома — одно горе нашла. Может, довольно счастья искать? Разводки дома сидят и старые девы, и никто из них еще не умер от этого. Забудется все, останься дома, дочка, — сказала мать.

— Остаться, чтобы стать вечным посмешищем для таких дураков, как Каражан? — ответила Марзия. — Нет-нет! Не надо обо мне беспокоиться, я найду ту землю, которая примет меня…

Было решено, что Ермек останется у стариков. Будет Марзия приезжать к ним каждую неделю по выходным дням.

Вечером Марзия смазала грудь красным перцем. Проголодавшийся Ермек ухватил сосок губами и тут же с криком отвалился от материнской груди. Зашелся в плаче.

— Вот она какая, жизнь наша, — вздохнула Марзия, обращаясь к сыну, как ко взрослому. — Будешь сладким — проглотят, станешь горьким — выплюнут.

Малыш перестал плакать и внимательно посмотрел на мать, словно понимал ее и боялся пропустить слово.

— Забудешь, что такое материнская грудь. И руки мои забудешь. Теперь тебя на руки будет брать дед, бабушка на спине носить, а тетя Фатимат ласкать и воспитывать. Слушайся их, не капризничай. Я буду к тебе приезжать по выходным дням. Будешь умницей, мой Ермек?

Ермек беззубо улыбнулся, и на сердце у