Наследие - Мигель Бонфуа

в грязи, как насекомые в щели, напрягая слух возле заградительных рогаток, чтобы уловить упоминание даты, часа, намек на готовящуюся атаку. Вдали от расположения своих частей они проскальзывали вдоль длинного немецкого фронта, дрожа от страха и холода на скрытом наблюдательном пункте, и порой проводили целую ночь, съежившись в воронке от снаряда. Единственным, кому достались тридцать франков, был Огюстен Латур, курсант из Маноска. Он рассказал, что наткнулся однажды на дне оврага на немца со сломанной во время падения шеей и обыскал его карманы. Там он не обнаружил ничего, кроме писем на немецком, бумажных дойчемарок и металлических монеток с квадратным отверстием посередине, но в потайном кожаном кармане на уровне пояса нашел купюры на сумму тридцать франков, старательно сложенные вшестеро, которые немец, без сомнения, украл у французского покойника. Гордый собой, счастливчик размахивал деньгами и повторял:

— Я вернул их во Францию.

Примерно в это же время посередине между двумя траншеями обнаружили колодец. До конца жизни Лазар Лонсонье так и не понял, как противникам удалось договориться приостанавливать огонь, чтобы подойти к нему. Около полудня стрельба прекращалась, и один французский солдат получал в распоряжение тридцать минут, чтобы выйти из траншеи, набрать воды в тяжелые ведра и вернуться к товарищам. Через полчаса, в свою очередь, мог запастись водой немец. Таким образом бойцы враждующих армий выживали, чтобы продолжать убивать друг друга. Эта смертельная пляска повторялась каждый день с военной точностью, без каких-либо нарушений с той или иной стороны, при сугубом уважении к законам рыцарства; возвращавшиеся от колодца рассказывали, что после двух лет на фронте впервые слышали отдаленное пение птиц или скрип мельничных жерновов.

Лазар Лонсонье вызвался добровольцем. С четырьмя ведрами, висящими на сгибах локтей, двадцатью пустыми флягами через плечо и тазиком для мытья посуды в руках он добрался до колодца за десять минут, спрашивая себя, как будет возвращаться с наполненными сосудами. Старый колодец, окруженный облупившейся оградой, был похож на печальный пустой птичник. Вокруг покоились несколько дырявых посудин, на край колодца кто-то бросил китель.

Лазар привязал ручку ведра к концу веревки и стал опускать его, пока не услышал плеск. Он потянул веревку на себя, как вдруг перед ним возникла какая-то глыба.

Молодой человек поднял голову. Перед ним стоял, направив на него пистолет, немецкий солдат с измазанным для маскировки грязью лицом. Лазар в ужасе отпустил веревку и уронил ведро в воду, резко выпрямился, собираясь сбежать, но споткнулся о камень и крикнул:

— Pucha!

Он ждал выстрела, но его не последовало. Тогда Лазар медленно открыл глаза и повернулся к солдату. Тот сделал шаг вперед, Лазар попятился. Неприятель, несомненно, был его ровесником, но форма, сапоги, каска — все это давало ему преимущество. Немецкий солдат опустил оружие и спросил:

— Eres chileno?[9]

Эта фраза прозвучала шепотом на чистом испанском в том его варианте, где слышались крики разъяренных кондоров и шелест мирта, клокотание баклана и журчание пахнущих эвкалиптом рек.

— Si[10], — ответил Лазар.

Солдат с облегчением вздохнул.

— De dón de eres? — поинтересовался он.

— De Santiago[11].

Немец улыбнулся.

— Yo también. Me Ilamo[12]Хельмут Дрихман.

Лазар узнал молодого соседа с улицы Санто-Доминго, который десять лет назад интересовался происхождением его фамилии. Новость о начале войны свалилась на них одновременно. Оба уступили соблазну пересечь океан, чтобы защищать разные страны, встать под разные знамена, но сейчас, перед этим колодцем, они погрузились в молчание, дабы утолить жажду у истоков своих родословных.

Escûchame[13], — сказал немец. — Вечером в пятницу готовится внезапное нападение. Притворись в тот день больным и проведи ночь в лазарете. Может, и выживешь.

Хельмут Дрихман произнес эти слова на одном дыхании, без расчета или умысла. Он подал их так, как подаешь кому-то воду, не потому, что она есть, а потому, что знаешь, что такое жажда. Медленным движением немец снял каску, и только тогда Лазар смог четко его рассмотреть. Лицо Хельмута отличалось мраморной красотой — тяжелое и матовое, неброского цвета, размазанная грязь придавала ему скромное очарование старых статуй. Лазар вспомнил обо всех солдатах, лежавших во рвах в надежде подслушать разговор, обнаружить отряд в укрытии или секретную пулеметную точку, и постиг цену этой откровенности, которая неожиданно показалась ему чистой и нелепой, брошенной в пучину истории с ее благородством и низостью.

В тот день Лазар столкнулся с первой дилеммой из длинной череды, которая выпадет на долю нескольких поколений после него. Что делать: спасать свою жизнь и бежать в лазарет или же защитить товарищей, подав рапорт командиру? Нежелание делать выбор завыло в нем немым воплем. Когда он вернулся на французские позиции и встретился глазами с однополчанами, то испугался, что в его взгляде прочтут двуличие обманщика и предателя.

Тогда Лазар заключил: ради любви к Чили следует сохранить в тайне то, что поведал ему Хельмут Дрихман. Он пытался представить невозможный компромисс между обманом и признанием. Искал подсказку, знак, что это правильный выбор, но, взглянув в усталые лица соратников, продолжил колебаться и сомневаться. Однако, увидев Шарля и Робера, лежавших под грязными одеялами на подстилках из утрамбованной соломы, он испытал такой стыд, который тут же смел всю его решимость. Чувство подлинного братства, идущее из глубины души, подсказало ему ответ, и все же какое-то время Лазар оставался на распутье. Он, разумеется, не подозревал, что ему уже нанесена самая первая рана, однако через час после возвращения с тайной скромностью сообщил своему командиру о немецкой засаде. И от награды в виде тридцати франков отказался.

В четверг на рассвете отряд Лазара пошел в атаку вместе со ста пятьюдесятью хорошо вооруженными бойцами, и захваченные врасплох, еще спящие немцы не сумели отразить нападение. В соломенные тюфяки летели гранаты, кладовые горели, пленных казнили, спускали на них своры собак, заложников расстреливали. В течение нескольких часов творились все злодеяния, на которые обречен поверженный враг. Вскоре на ногах остались лишь французы в окружении побежденных, которые ползали в чавкающей грязи. Лазар искал глазами на дымящейся равнине труп Хельмута Дрихмана. Не разгибаясь, он переворачивал мертвые тела, разбирал надписи на выпуклых бляхах и был так поглощен своим делом, что не заметил упавшего рядом с ним снаряда.

Бомба сокрушительной силы взорвалась в метре от него. Много лет спустя, в конце жизни, покидая мир в своем доме на улице Санто-Доминго, Лазар с ужасающей ясностью вспомнит этот взрыв, отбросивший его в окоп к ближайшему блиндажу. От удара о камень ему раздробило ребра и так глубоко