Акбилек - Жусипбек Аймаутов

ублажая брюхо, да поглядывают на баб, почесывая свои ляжки. А стали призывать их всего лишь на тыловые работы, нет, тут же заартачились, перепугались. Казахи солдатчины боятся до смерти. Уверяют, что при принятии Российского подданства императрица Екатерина клятвенно, росчерком пера на договоре обещала не забривать их в солдаты. Соб­ственно, трусливое нежелание казахов служить в армии не вызывало ни у кого особых возражений. Кто мог бы поручиться, что попавшее им в руки оружие не обернется против нас, если мы вдруг покажемся им врагами? В таком случае под угрозой могла оказаться целостность Российской Империи. Вполне возможно, что с оружием в руках они со всеми своими землями, скотом могли взбунтоваться и оказаться под властью другого государства. Нельзя же всерьез думать, что они способны жить самостоятельно. Значит, им следует подчиняться нам, русским. Нет на свете нации, способной надежней, чем мы, позаботиться о них. Возможно, они обижены на нас из-за земель. Земля принадлежит казне. Естественно, что если случалась нехватка пахотных угодий, нам приходилось передавать крестьянам ту, которою они считали своей. Ее у них с избытком. Казахи все думают, что вправе, как и прежде, кочевать по всей степи, как им вздумается. Но кроме них на свете есть и другие народы; им ведь также надо как-то кормиться. Посему не злись, если излишки земли переданы другим. Тебе стоит тоже сеять и убирать урожай, строить города и жить в них. Тогда никому не будет тесно на этой земле. Но этого казахи понимать не желают.

Казахи считают себя униженными и винят нас. И как вылились бы нам их обиды, если бы вдруг они вооружились и казахские военные части оказались бы среди русских городов и деревень? Разве не стали бы они сами грабить и насиловать? Впрочем, подобное уже случалось. Только вчера в Семиречье, когда отрезали переселенцам земельные наделы, казахи мобилизовались в целую армию. Разве не они кромсали безвинных мужиков клинка-. ми? Отнимали нажитое, баб топтали? Вспомним татарское глумливое трехсотлетнее иго, казахи также причастны к нему, и воцарившееся в те века зверство разве и не их рук дело? Русских послов, прибывших в Орду, придавливали деревянным настилом и пировали на нем. Так что, милые мои, ваши затеи тоже известны. Не дай Бог, выпадет вам карта, вряд ли вы проявите к нам трогательную жалость. Да вот незадача, случая не представляется.

Впрочем, нам и дела особого не было до казахов. Никто и не предполагал, что мы окажемся тут. Просто Империя, опрокинувшись, раскололась надвое, царя — с трона, власть узурпировали быдло пролетарское, солдатня да проклятые большевики, а мы, лучшие сыны России, вос­ставшие против диктатуры, отступая в смертельных боях, оказались на краю земли. Те, кто бежал со всех ног, скрылись в Китае. А мы, около семидесяти офицеров армии и флота, осколки от всех отступавших частей, зацепились за камни Алтая и как можем противостоим еще красным. Они замыслили заморить нас голодом, добить морозами, когда нет ни лекарств, ни патронов. А иначе им не прикончить нас там, еще есть вход, но нет никакого выхода. Неужели они серьезно рассчитывают, что мы вот так, сложа руки, будем покорно умирать в горах? Они сами вынуждают нас нападать на казахов и брать скотину под нож, под тело — кошмы, одеяла, впрочем, и посуда оказывается не лишней для тех, кто еще жив.

Стоит ли говорить о том, что в безлюдном, навевающем лишь тоску горном провале нормальный мужчина будет дуреть и без известных штучек? Похоть… далеко не возвышенная страсть, но, каюсь, мы — молоды, кровь в жилах еще не охладела. Да черт с ней, с похотью, про­сто устаешь пребывать в долгой злобе и готовности перегрызть друг другу горло. И мы умеем любить, не представляя жизнь без женщин, не последние, чай, парни на деревне. А у кого бабы? У казахов. Они тоже люди. Черные глаза казашек волшебством своим не уступающие европейским глазкам. Если, конечно, не ожидать от них шарма парижских кокеток.

Неприязнь казахов к нам объяснима лишь невежеством, присущим им, ах, беда какая — не приглянулись мы и их женщинам! Но нам не нужна их любовь, нам девки нужны. А сердца наши принадлежат русским красавицам, ведь верно? Отсталость порождает отчужденность, просвещенный народ не чурается другого народа, стали бы образованные по-европейски казахи жениться на русских девушках, если бы не влюблялись?

Если мы и убивали казахов, то так складывалось в угаре боя, в безумном противостоянии… Впрочем, все одно: что прикончить человека, что курицу — дернется раз-два и все. Кто его знает, отчего так: то ли пообвыкли, живя среди тьмы смертей, то ли сами вымерли внутри… В принципе, что представляет собой жизнь, что — смерть? Человек рождается, чтобы умереть. Какая разница: сейчас или завтра? Моргнуть не успеешь, как пролетит вся жизнь. Посему бери от жизни все, весь восторг и сладость, что сулят ее мгновения. После — ничего. А впереди — страшит клинком красноухая волчья зима.

Кругом — красные. Завтра — голод, холод, гибель в бою. И смерть неминуема, в каком бы обличии она ни явилась. Не сегодня-завтра мы, шагнув за черту земного бытия, окончательно лишимся последней надежды увидеть родных и любимых, родительский дом, и кто тогда возьмет на себя смелость осудить нас за то, что мы в агонии убивали и умыкали женщин? Ну а пока мы еще живы. Жизнь — это выживание каждый день. И мы выживаем. Нас казахи винят, не зная ни нас, ни целей и идеалов наших. Пусть. Всем хуже.

Я низкорослый, с едва выступающим носом, корноухий, пучеглазый парень, с торчащими волосами над низким лбом. Возраст около тридцати пяти лет. Мой отец — Тойбазар, а самого меня зовут Мукашем, не везло мне и в седле, и в застолье. Пас коз у жадного, неряшливого, мерзкого хозяйчика. Люди там, на летних пастбищах, упиваются кумысом, бахвалятся на боку, с ленцой и пьяно, а я от лачуги в драных штанах гоняю норовистых коз по горным тропам. Ребята начинают только веселиться на качелях, затевать игры под лунным светом с песнями да задиристыми прибаутками, а меня уже толкают в спину к рваной подстилке у байской юрты: «Ложись, тебе вставать рано». Только разоспишься, снова пихают: «Пора! Коз выгоняй!» — да пинком добудят. Делать нечего, трешь глаза и хмуро гонишь рогатых тварей, успев проглотить лишь чашку кислого молока. До самого солнцепека гоняешься за козами, швыряешь вдогонку камни да орешь до хрипоты.

До пятнадцати лет я пас