Концертмейстер - Максим Адольфович Замшев

– Она собирается его посетить? – Арсений вдруг разволновался: не в слишком ли сильный шок превратится для отца это возможное посещение той, которая в своё время изгнала его.

– Пока сказала, что не против, если мы втроём: я, ты и Дима – съездим к нему.

– Сказала, что не против? Какая прелесть! – Всё одиннадцатилетнее варево обиды заклокотало в Арсении и чуть не выплеснулось оскорблением, но он сдержался.

– Не будь чересчур строг к матери. Жизнь и так к ней не так уж милосердна.

– А где она сейчас?

– Пошла к Генриетте. Ты же помнишь Платовых…

– Нельзя было перенести?

– Ты должен её понять. Твоё сегодняшнее появление произошло так внезапно. Генриетта – её самая давняя подруга. Возможно, ей необходимо с ней поделиться. Думаешь, она не переживала все эти годы?

Арсений горестно покачал головой: знал бы дед подлинную причину их семейной драмы, причину по имени Волдемар Саблин. Интересно, он уже вышел на свободу? Сколько ему в итоге дали? Наверное, если поискать, то у матери отыщется целая связка его писем. А жив ли он вообще? В своих не частых, но яростных размышлениях о пропагандисте «Архипелага ГУЛАГ», пойманном на этом и привлечённом к ответственности, Арсений никогда не рассматривал возможность того, что тот уже мёртв. А ведь не так уж это и невероятно.

Вспомнив о Саблине, о тех днях, когда он случайно из окна котельнической высотки увидел его идущим с мамой по Большому Устьинскому мосту, о своём тогда горячечном состоянии и о посещении Владимирского управления КГБ, Арсений расстроился. Не из-за того, что эти воспоминания возвращали его к тому, что гонишь от себя при любом намёке, – пожалуй, он не ответил бы сейчас на вопрос, кто ему был более омерзителен: сломавший его семью Саблин, владимирские бабушки-стукачки, донёсшие о его интересе к злосчастному Волдемару в органы, когда он пытался его разыскать, или же похожие на строгих кукол, опасно вежливые офицеры КГБ, мурыжившие его на допросе почти шесть часов, – просто он понимал: если позволит сейчас этим обесцветившимся, но не потерявшим угрожающую жестокость образам всплыть из дальних уголков памяти, куда он их так усердно заталкивал все эти годы, беды не миновать, сила этих проклятых прошлых обстоятельств может снова вытолкнуть его из родного дома. Изменившееся ненадолго выражение лица Арсения Лев Семёнович истолковал как признак недоверия к материнской искренности и поспешил его разуверить:

– Мне почему-то кажется, что она завтра с нами пойдёт в больницу.

Когда люди вынужденно перестают бывать вместе столько, сколько это им необходимо, то все силы обычно уходят на то, чтобы не терять друг друга из вида. В этом стремлении не оторвать от сердца того, кто тебе важен, чаще всего не остаётся пространства для того настоящего интереса к отдельной от тебя жизни близкого человека. Главное – не позволить течению дней и лет уничтожить эту близость, постоянно укрепляя её звонками, встречами, письмами, полными вопросов о здоровье и о делах, на которые никто толком никогда не отвечает. Темой разговоров Арсения и Льва Семёновича во время их тайных встреч в Москве все эти одиннадцать лет оставалась музыка. Все годы, кроме последних двух, Арсений играл деду вновь выученные произведения, а дед высказывал свои соображения. Один раз, когда Олег Александрович приезжал с Арсением в Москву, они обедали в ресторане Дома литераторов, но за едой, как известно, люди говорят лишь о необременительном…

Два года Арсений не посещал Москву, два года не разучивал ничего нового – всё бесполезно! – а Лев Семёнович все эти два года терзался от этого. Неужели внук устал и сдался и всю жизнь будет аккомпанировать другим, забирающим всю славу и успех, оставляющим его на заднем плане. Это не его судьба, внук вундеркинд, – иногда Лев Семёнович просыпался ночью, будто от болезненного укола, и долго лежал, не в силах смириться со своей беспомощностью.

И вот теперь они чаёвничали на кухне, там, откуда с уходом Олега Храповицкого из супружеской спальни на одинокий диван начался ползучий, набирающий с каждым днём злую силу их общий кошмар.

Разумеется, Арсений не собирался посвящать деда во всё, что творилось с ним в Ленинграде. Слишком много в нём скопилось взрослого, чего дед вовсе не обязан одобрять. Искренность их прежних отношений определялась существованием в одной стихии, где все события не происходят, а звучат. Другой жизни у Арсения тогда и не было. Так, чепуха. Общение с одноклассниками, с соседями по дому, быстро приедающиеся утомительные подростковые забавы с композиторско-музыковедческими отпрысками в Доме творчества композиторов в Рузе, куда дед и бабушка обязательно возили его летом на месяц, возня с младшим братом. Когда ему подошёл срок влюбиться, отец подписал то письмо против Сахарова и Солженицына, всё сдвинулось, перепуталось, сломалось, и это закупорило его эмоции в прочной колбе разочарований, вынудило делать только то, на что хватало сил, а именно заниматься, заниматься, заниматься, готовиться к конкурсу Чайковского.

Спустя несколько месяцев после их переезда с отцом в Ленинград жизнь накинулась на него с такой рьяностью, как накидываются билетёры на опоздавших в филармонию.

Замечает ли дед, как он изменился?

Но Лев Семёнович думал не об этом. При их редких встречах он так и не посвятил Арсения в то, что больше ничего не сочиняет. До его отъезда в Питер он закончил симфонию с хором «Памяти Брукнера», которую с блеском исполнил оркестр Московской филармонии под управлением Кирилла Кондрашина, и собирался приступить к работе над двойным фортепианным концертом по мотивам «Героя нашего времени» Лермонтова. Какой был замысел! Каждая часть симметрична части романа. А между ними речитативный акапельный хор исполняет куски просто-таки сотканной из звуковых аллюзий лермонтовской прозы. Он намеревался посвятить концерт жене, наивно полагая, что это если не спасёт, то продлит ей жизнь. Но Маша умерла раньше, чем он закончил в эскизах первую часть, семья взорвалась, как атомная бомба, да ещё и Кирилл Кондрашин бежал за границу, где четыре года назад умер. Кирилл, как никто, интерпретировал музыку Норштейна. Тонко, точно, чувственно. Теперь на нём клеймо перебежчика. Принято делать вид, что такого музыканта никогда не существовало. Даже когда передают знаменитый концерт Ван Клиберна в Москве, о Кондрашине не упоминают, будто оркестром дирижирует человек без имени.

Этот незаконченный концерт останется последним, что он написал. То, что долгие годы заставляло его творить, куда-то делось.

Теперь его жизнь – это приседания утром, прогулки вдоль дома, тревоги за младшего внука,