Концертмейстер - Максим Адольфович Замшев

Но потом поменяла решение. Общество Генриетты сейчас не помешает.

Арсений всё равно спит.

Отдельная палата в Бакулевском институте сердечно-сосудистой хирургии больше напоминала номер в пансионате или в курортном санатории. Помимо санузла с душем, имелся цветной телевизор «Юность», правда не работающий, на окне белели свежепостиранные лёгкие шторы, постельное бельё пахло хрустящей свежестью, настольная лампа претендовала на некий особый дизайн, и даже розетки на покрашенных стенах выглядели как-то особенно аккуратно. Другой бы пациент, избавленный от тягот совместного клинического существования, наполненного запахами медикаментов, спёртым духом половых тряпок и регулярными малоаппетитными дуновениями больничного общепита, ликовал бы, но Олег Храповицкий пребывал в смятении.

Он не переносил пафоса. Излишний надрыв, сентиментальность, всякого рода напускная «цыганщина» вызывали в нём отторжение. Высшим достижением словесности он считал прозу Пушкина, с её фразовым покоем и исчерпывающей лаконичностью. Из композиторов обожал Гайдна и жалел, что в репертуаре сына его произведений совсем немного. Бывало, Арсений сильно дулся на отца, когда тот начинал разглагольствовать о том, что Шопен фальшиво слезлив и, если вместо одного пассажа сыграть другой, большой разницы не будет. Однако надо заметить, что Олег Александрович позволял себе такую язвительность в адрес польского романтика лишь в редких случаях, если шёл на поводу у своего скверного настроения, которое, в общем, посещало его нечасто.

Он умел владеть собой. Сдержанность считал одной из высших добродетелей. Наверное, поэтому сердце и сдало.

Кто много носит в себе, неизбежно оставляет тяжесть на сердце.

Всю свою жизнь он строил по принципу: чем человек умнее, тем лучше он способен подстроиться под предлагаемые обстоятельства. Обстоятельств, возникающих по нашей воле, немного. В основном людям приходится справляться с тем, что уже существует. Индивидуум, учитывающий максимальное количество условий, как правило, остаётся в выигрыше и продвигается по жизни методично и успешно, не принося окружающим проблем и сам этих проблем не обретая. Разрушительных факторов следует избегать, заранее вычислив для себя их опасность. Этот жизненный рецепт ему выписали ещё в довоенном ленинградском детстве, в большой коммуналке на улице Воинова, чьи окна выходили на приземистые и вечно чадящие дымом красные корпуса печально знаменитой ленинградской тюрьмы «Кресты». В той квартире бытовали люди самые разные – от ангельских чистоплотных старушек, ещё сохранивших в манерах следы воспитания в царских пансионах благородных девиц, до новых советских мастеровых, завоёвывающих каждый сантиметр коммунального пространства с такими же яростным боями, какие Красная армия вела с беляками в совсем ещё недавнюю тогда Гражданскую. Там он научился выпутываться из любых переделок благодаря тому, что быстро понимал, с кем в каждом отдельном случае имеет дело.

Его родителей занесло из родной Польши в Петербург до Первой мировой общим тогда ещё имперским ветром. До революции они держали книжный магазин на Литейном. Мелкие буржуи, ни дать ни взять. Однако весь 1917 год они отдавали свой подвал для хранения большевистских прокламаций то ли из страха, то ли из сочувствия к борцам с царизмом. За это новая власть пощадила их, не пустив без разбора в расход, как многих других классово чуждых элементов. Маме, Матильде Станиславовне, разрешили работать в библиотеке, где она терпеливо рекомендовала, что почитать, жадно овладевавшему грамотой пролетариату, а отец, Александр Бенедектович, стал служащим нарождающейся советской системы распространения газет и журналов.

Наскокам мировых катаклизмов они противопоставляли непробиваемое спокойствие. Их мир на двоих был прочнее любой, самой фортификационно безупречной крепости. В нём они обретали неуязвимость.

Детей у них долго не было, о чём они, видимо, особо не жалели, что не помешало им встретить появление на свет их единственного сына Олега с благодарной радостью. Они никогда за всё его детство не демонстрировали к нему особой любви, но никогда не срывались на крик, объясняя всё, что желали ему объяснить, спокойно и убедительно. Олег с младых ногтей испытал великую силу логики, которая всегда побеждала. Они словно заключили с ним договор, что до определённого времени берут на себя заботы о нём, готовят его к взрослой жизни, а потом он уже отвечает за себя сам. По большому счёту, лучше всего им было вдвоём друг с другом. Их взаимная любовь бросала отсветы и на Олега, придавая ему уверенность. Они успели эвакуироваться из Ленинграда до начала блокады и всю войну прожили в Ташкенте. К войнам, революциям, советской власти старшие Храповицкие относились как к переменам времён года, соглашаясь с их неизбежностью и никак их не оценивая. После возвращения из эвакуации Олег поступил на филологический факультет ЛГУ, окончил его с отличием, а потом уехал в аспирантуру в Москву. Договор с родителями закончился полным исполнением всех обязательств обеими сторонами. Олег вырос человеком гармоничным и в меру готовым к жизни. Способным многое принять и не разрушить при этом себя.

Александр и Матильда не одарили сына сильной к ним привязанностью, такой, что мешает жить, постоянно возвращая в прошлое назад, в детство, но протянули нити уважительный любви, которые не рвутся и на которых много что в этом мире держится.

Единственным событием в жизни Олега, с которым он не смог справиться, была Светлана Норштейн. С первых минут знакомства, когда он поддался на то, что она его разглядывает, и до самого конца их семейной истории он позволял ей верховодить, при этом создавая у окружающих иллюзию, что она слабая, зависимая от мужа женщина. Когда Света разрушила одним тычком всё их так долго возводимое счастье, вытолкнула его из общей системы координат, а он утратил иллюзии, что это случайность, пришлось совершить единственное возможное: ликвидировать обстоятельство, с которым нельзя совладать.

И вот теперь оно снова всплыло. Если она звонила и справлялась о его состоянии, значит Арсений ей сообщил.

Мальчик, любимый мальчик! Хорошо ли ты подумал?

Но тяготило Олега Александровича не только это.

В первые минуты он почти поверил, что его перевод в отдельную палату – есть следствие симпатии к нему лечащего врача, но, прокручивая в памяти весь разговор с ним, он быстро догадался: заблуждение. Вызов «скорой помощи» дежурившим у входа в ЦК милиционером, конечно же, свидетельствовал о том, что там, куда его вызывали, известно о случившемся с ним и в покое его оставлять не собираются. Ему предложили сделку, в которой взятое им время на размышление – всего лишь формальность. Может быть, предупредить Иезуитова? Или всё уже решено? Какой предполагался сценарий давешнего разговора в ЦК? Он обязан был