Концертмейстер - Максим Адольфович Замшев

согласиться с претензиями к Иезуитову, подтвердить его опасное и недальновидное ретроградство, и тогда ему бы предложили занять место директора? Неужели всё так подло? Так просто? Так гадко?

Тогда он молодец. Какое-то время выиграл. Тут и инфаркт на руку. Болезного передумают назначать? Хотя вот в отдельную палату определили. Пекутся! Значит, не факт. Этот растекающийся и втекающий в людей Чижиков твердил о каком-то письме от имени учёных по поводу Иезуитова. Кто же мог его состряпать? И при чём тут он? Ведь он все последние годы столько сил тратил на то, чтобы никуда не впутываться, занимался наукой, поддерживал все решения руководства, ни с кем не ссорился, ничего сомнительного не выдвигал. Двигался по жизни осторожно, как канатоходец, рассчитывал каждый шаг. И двигался, двигался, двигался. Занял достойную должность. Опекал Арсения. Выпестовал его. А если он ошибается? Вовсе не на какое директорское место его не прочили! Просто проверяли. Не бросится ли он на защиту Иезуитова? Им нужно предусмотреть всё. Избежать любых неожиданностей. Давно ли они стали такими аккуратными! Хотя ведь теперь перестройка… Гласность… Демократия… Так, как при Сталине, с человеком уже не поступишь. Нужно заручиться поддержкой масс не по факту, а заранее. Но чего они к нему прицепились? Лучше уж было оставаться в компании с сопящими соседями, чем здесь в одиночестве маяться. Кстати, а в институт о его состоянии сообщили? Ведь там скоро его хватятся.

В дверь постучали и, не дожидаясь ответа, открыли её. Тетёнька в шапочке и фартуке привезла обед. Поставила тарелки на стол и, ни слова не произнеся, удалилась.

1949–1951

Тот вечер в «Метрополе», в ноябре 1949 года, устроенный Франсуа, поставил точку в истории их борисоглебской компании.

Поначалу предположение французика переместиться из скорбного московского двора в ресторан показалось всем, кроме Прозоровой, абсолютно неуместным. Во-первых, поход в злачные заведения по тем временам был предприятием весьма дорогим, а во-вторых, веселиться в ярких залах сейчас, когда их друг мучается в застенках, явно не самая лучшая затея. Но настроение быстро переломилось: всеми овладела необходимость вырваться из тисков жуткой реальности. Люда отвела Франсуа в сторону и что-то быстро шепнула ему на ухо. После этого усатый француз заявил, что он всех собирается угостить на славу и, если кто-то откажется, он смертельно обидится.

На Лапшина весь этот цирк не подействовал. Он категорически не хотел ни в какой ресторан и мечтал наконец улизнуть, но Шнеерович уговорил его:

– Брось ты! Когда мы ещё в «Метрополь» попадём! Посидим немного – и по домам.

Около Никитских ворот нашлось сразу два такси, и вся компания помчалась на площадь Свердлова.

В «Метрополь» Франсуа явно заходил не впервой. Швейцар с особой почтительностью, какой обычно одаривают щедрых завсегдатаев заведения, помог ему раздеться, тех, кто пришёл с ним, оглядел с явным подозрением.

Позже Лапшин и Шнеерович часто вспоминали тот день, и Михаил неизменно укорял друга:

– Еле-еле тебя уговорил тогда. Надеюсь, не жалеешь?

Бывают-таки застолья, которые начинаются как вполне обычные, даже чуть тягостные, но потом в них открываются неведомые прелести, как под листочками и травкой открываются пытливому взгляду грибника идеально крепкие боровики.

Грибки, кстати, в «Метрополе» подавали. Как и многое другое – диковинное для простых людей. Этот ресторан был одной из витрин сталинского времени для иностранцев, поддельным свидетельством хорошей и свободной жизни советских граждан.

Холодная водка в жеманных графинах, неизменные для вечерних ресторанов праздничные хлопоты официантов, разновысотный звон посуды, ползущие разговоры – всё это тогда подействовало на Лапшина, как он и ожидал, удручающе.

Почему-то вспоминалось, как почти год назад обещал написать ораторию на стихи Евгения Сенина-Волгина. Ведь он пробовал! Но что-то тормозило работу, мешало нотам сплестись так, как надо.

Как водой из ведра, зал окатили звучные арпеджированные аккорды. Пианист в белом фраке аккомпанировал пышногрудой, положившей руку на рояль певице.

«Утро туманное» звучало в слишком низкой тесситуре, а из-за разлапистого вибрирующего голоса создавалось ощущение фальши.

Неизвестно, чем ведомый, Шура Лапшин подошёл к инструменту, попросил музыкантов передохнуть, с чем они охотно согласились, и начал играть, исступлённо импровизируя, смело меняя темпы и размеры, доверяя чёрным и белым клавишам всё то, чего не мог высказать словами. Начал он с какой-то хрупкой темы в очень высоком регистре, похожей на всхлипывания печальных птиц, сначала аккомпанемент звучал простенько, в виде острых ясных аккордов, потом тема видоизменилась, фактура насытилась пластами, и всё летело куда-то, как орлы летят над бесконечными долинами, что-то высматривая внизу.

И вдруг звуки рухнули вниз, катастрофично и безнадёжно, и сразу начали выбираться, медленно подрагивая, как выбираются из воды долго плывшие и отдавшие борьбе со стихией все силы. Дойдя до среднего регистра, музыка крепла, набирала хоральной мощи и подбирала каждый голос, как добычу. Изощрённая каденция вроде бы возвещала, что всё идёт к концу, но звуки, не получив разрешения, затеяли озорничать в бурлескном скерцо, основанном на пассажах немыслимой изворотливости.

Скерцо, достигнув предельной скорости, как будто немного забуксовало, потом быстро истаяло, и всё вернулось к первой хрупкой теме, звучавшей теперь ещё тоскливей и обречённей.

Когда Лапшин снял руки с рояля, зал, до этого погружённый в робкое молчание, грохнул овациями. И никому из посетителей кабака было невдомёк, что Лапшин не собирался никого впечатлять своей игрой, просто прятался от реальности в безвинную и бесцельную последовательность звуков.

Когда он вернулся к столу, увидел, что графины с водкой пусты, а вся компания уже изрядно навеселе. «Сколько же я просидел за инструментом?»

Прозорова похлопала в ладоши почти перед самым Шуринькиным лицом и умилённо произнесла:

– Как чудесно. Что это было?

– Так. Один малоизвестный автор…

– Шутишь! Это твоё сочинение. Я поняла. – Прозорова прищурилась и покрутила в пальцах волосы у правого виска. – А как твоя оратория или кантата на стихи Евгения? Продвигается? – Лицо её вдруг исказила злоба, но всего лишь на мгновение, затем вернулось прежнее чуть наивное, внимательное и располагающее выражение.

Лапшин не успел ответить. Франсуа застучал ножом о свой бокал и почти прокричал:

– Прошу всех послушать, что я сейчас скажу.

Шура поглядел на него, и ему почудилось, что усы его ещё больше закрутились вверх.

– Я хочу, чтобы Людмила стала моей женой.

Дальше неразбериха только усилилась. Все изображали удивление и радовались за любящую пару.

Лапшин ушёл чуть раньше других. Уже на автобусной остановке его догнала незнакомая женщина, на которой, несмотря на холод, было надето только лёгкое вечернее платье, восхищённо произнесла несколько французских слов и сунула ему в карман пиджака что-то завёрнутое в ресторанную