Концертмейстер - Максим Адольфович Замшев

– Это ещё неизвестно. Ничего не известно. Не исключено, что хуже будет тебе. А у меня всё будет в порядке.

– Грозишь?

– Нет. Я знаю, о чём говорю.

– Извини, я забыл о твоей осведомлённости. Все мои неприятности связаны с тобой?

– Зря ты так говоришь. Всё сложнее. Да и какие неприятности! Тебя арестовали? Пытали? Убили? Твои близкие арестованы?

– Убийство на вашем жаргоне тоже неприятность. Мило… – Шура хмыкнул. Получилось весьма демонически.

– Ты ухмыляешься, будто ощущаешь теперь превосходство надо мной. Учти, Двадцатый съезд – это вовсе не то, что вы все полагаете. И что тебя тогда понесло на Собачью площадку? До этого ты был так безобиден.

– Интересно, а на чём тебя поймали? Не по доброй же воле ты.

– Я же сказала, будешь чересчур настойчив – нынешние твои неурядицы покажутся тебе ерундой. Поверь, если бы не я, они бы и сейчас были крупнее.

– Это уже шантаж.

– И могут быть крупнее, если ты наделаешь глупостей…

– Какая же ты мразь!

– Не мразь, а труп. Я же сказала. Что ты можешь сделать трупу? Труп неуязвим.

Длинный, нечеловечески заливистый хохот завершил эту странную реплику.

1985

Арсений и Лев Семёнович так увлеклись разговором и чаепитием, что оба вздрогнули, когда зазвонил телефон. Норштейн поплёлся в комнату к дочери, где находился ближайший в их квартире телефонный аппарат.

– Если это из Бакулевского, дай мне, пожалуйста, трубку… – крикнул вслед деду Арсений.

Подойти к телефону действительно пришлось. Позвавший его Лев Семёнович с изумлённым видом протягивал ему трубку:

– Тебя, какая-то женщина.

Звонила Вика.

Услышав её голос, Арсений испытал неудобство оттого, что до сих пор не связался со своей ленинградской подругой. Хорошо, что она всё-таки выпросила у него этот номер. Правда, он строго-настрого запретил ей звонить, не уверенный в том, что всё же придёт сюда, но она запрет не соблюла.

В голосе Виктории слышались победные нотки:

– Всё-таки я нашла тебя! Как я рада!

– Прости, что я до сих пор не позвонил. Много всего.

– Не извиняйся. Я всё понимаю. Тебе, вероятно, неудобно разговаривать. Скажи только, как чувствует себя твой папа? – спросила Вика торопливо.

– Завтра его разрешено навестить, – ответил Арсений, а сам вспомнил, что до сих пор не дозвонился до доктора Отпевалова. Надо срочно это сделать, а то он ещё уйдёт домой.

– Это обнадёживает. Не сочти уж за труд, завтра дай о себе знать.

– Хорошо, дорогая. И ты звони.

Положив трубку, он поискал глазами клочок бумаги с телефоном врача. Он его оставил где-то здесь. Точно. Вот он. На туалетном столике.

Он набрал. Долгие длинные гудки. Чёрт!

От окна веяло холодом. Это форточка чуть приоткрылась от сквозняка. Надо закрыть, а то мать придёт, а тут такой мороз. Пока закрывал форточку, взгляд невольно скользнул вниз. Несмотря на высоту, он разобрал, что вдоль дома между их подъездом и соседним идёт Димка и ведёт под руку девушку. «Вот какой молодец! Время не теряет», – то ли с горечью, то ли с радостью мысленно констатировал Арсений.

Возможно, ему было бы приятней, если бы брат ждал его пробуждения, чтобы пообщаться. Но вряд ли он вправе сейчас на него обижаться.

Вернувшись на кухню, он, как бы между прочим, сказал деду:

– Сейчас видел из окна нашего Дмитрия. Прогуливался вдоль дома с какой-то девушкой.

– С девушкой? – Норштейн насторожился. – Боюсь, это Аглая Динская…

– Почему боишься?

Аглая Динская устроилась с ногами на диване и куталась в мягкий плед. Дома никого не было. Мать с отцом ушли ещё утром и сообщили, что они проведают бабушку, папину маму, Инну Семёновну, всю жизнь преподававшую теоретические дисциплины в консерватории и проживающую в другом композиторском доме, на Студенческой улице, и, скорее всего, останутся у неё, поскольку бабушка уже два дня страдает от высокого давления и её боязно сейчас бросать одну на произвол гипертонии.

Тревожный озноб как привязался к ней, после того как она вошла в квартиру, так и не отпускал.

Довольно рано, лет в пятнадцать, Аглаю окончательно победила мысль, что ей невыносимо скучно жить. И с той поры она жадно искала новых впечатлений и удовольствий. Когда её сосед Дима Храповицкий, как-то незаметно превратившийся из мальчика, которому она однажды по просьбе его мамы чинила сломанного игрушечного клоуна (о чём он, конечно же, не помнил, а она на новом витке их отношений не напоминала, опасаясь, что намёк на разницу в возрасте его огорчит), подошёл к ней, рыдающей во дворе после ссоры с тогдашним любовником, она почуяла, что случай подарил ей возможность испытать что-то доселе неизведанное. От парня исходила томительно-молочная чистота, и этой чистотой девушке жадно захотелось насытиться. Она медленно, со знанием дела подпускала его к себе всё ближе и ближе, наслаждаясь неизбежностью добычи и в то же время слегка опасаясь его слишком юного возраста. Иногда она уже собиралась расстаться с мыслью, что между ними что-то может быть больше чем дружба, а порой не без азарта представляла, каким он будет через год-другой. Имело ли для Аглаи значение, что он немного походил внешне на своего брата и пребывал примерно в том же возрасте, когда Арсений запал в её детское, но уже намеревающееся взрослеть сердце? Она не думала об этом.

Слишком давно Арсений исчез из Москвы.

Но теперь, после того как Димка посвятил её в то, что Арсений здесь, в доме на Огарёва, ей необходимо было это пережить.

Что его привело сюда после стольких лет? Должно быть, что-то очень важное.

Если у них с Арсением вдруг что-то получится, как на это посмотрит Димка? Ведь он влюблён в неё фанатично, а после сегодняшних поцелуев совсем на ней помешается.

Ну и пусть. Сейчас не до этого. Влюбится в кого-нибудь ещё. Дело молодое.

Детское ощущение безоглядной влюблённости в высокого парня в белых шортах, деликатно перебрасывающего ей теннисные мячики и подбадривающего её при промахах, руководило сейчас её действиями, неудержимо и бесконтрольно проступая в ней через годы, как нечто написанное молоком на бумаге при последующем подогреве. (В те годы рассказ о том, как Ленин, находясь в заключении, писал молоком на полях книг, потом молоко высыхало и исчезало, а впоследствии, когда товарищи-революционеры подогревали страницы переданных из тюрьмы книг, проявлялось, был безусловным хитом детской ленинианы.) А с каким взрослым видом он спросил её, что она думает о симфониях Малера? Этим самым он как бы ввёл её в ряд зрелых музыкантов,