Концертмейстер - Максим Адольфович Замшев

– А где я, по-твоему, должна быть? Скакать и обихаживать тех, кто за одиннадцать лет не удосужился мной поинтересоваться?

– Да при чём тут сейчас это? Арсений пришёл за помощью. Он может потерять самого близкого человека. И ты ничего не предпринимаешь? Ты ненормальная.

Светлана сжала губы и уставилась, не мигая, на стоящую перед ней чашку:

– Не груби мне, будь добра. Из-за таких, как они, соглашателей замечательные честные люди сидят в тюрьмах. Лучшие люди. О них надо думать.

– Что за чепуху ты несёшь? Кто из-за Олега и Арсения сидит в тюрьмах?

– Кто? – вскипела Светлана. – А вот послушай кто…

В ней прорвалась какая-то запруда.

Она выложила всё про Волдемара, об их любви, о том, как она поняла, что такое настоящая близость, только с ним, как он мужественно распространял запрещённые сочинения Солженицына для того, чтобы народ знал правду, как пострадал за это, получив после изнурительного суда, где ему к антисоветской деятельности добавили ещё и абсолютно не доказанную подпольную торговлю медикаментами, десять лет строгого режима, и что она все эти годы не получила от него ни одной весточки, а все её запросы по этому поводу оставались без ответа, и что мелкие людишки, вроде Олега, подписавшего письма против Сахарова и Солженицына, и соглашателя Арсения, и мизинца не стоят таких, как Волдемар. И много чего ещё, отчего у Генриетты мелко закололо в боку.

Когда Света замолчала, Генриетта бросила ей:

– Всё это, конечно, красиво. Сахаров, Солженицын. Но правда, дорогая, в другом. Ты изменила мужу, да ещё и выставила его в этом виноватым. А он прекрасный был человек. Хоть и не подходит тебе. Никогда не подходил. И твой сын тебе, вероятно, не подходил.

– Что ты такое несёшь? – вспыхнула Светлана.

– Ровно то, что сейчас от тебя услышала.

– То есть ты не на моей стороне? – Света растерялась, не ожидая такого от Генриетты.

– Не на твоей. Прости. Ты обвиняешь Олега и Арсения, что они тебе не звонили и не справлялись о здоровье. А ты сама-то волновалась за них? Тебе твой уголовник Волдемар дороже, который, как я понимаю, о тебе уже позабыл.

– Возможно, его уже нет в живых.

– Сдаётся мне, что это не так.

– Откуда тебе сдаётся? Что ты понимаешь?

– Ну уж где мне понимать. – Лицо Генриетты вдруг потемнело, и она выдавила: – Прости. Не хочу тебя сегодня больше видеть.

Голос её слегка дрогнул. Не наигранно. Натурально.

Кровь поднялась Светлане к горлу, несколько раз сжала его, потом опять отхлынула до мучительной, непереносимой пустоты внутри. Она молча дошла до прихожей, оделась и вышла.

И вот вагон метро мчит её домой.

А там её ждут отец и два сына.

И наверное, они жутко проголодались.

1956

После того как Вера вернулась из лагерей и принялась без устали сообщать всем знакомым, что на неё и на Евгения Сенина-Волгина донёс в органы композитор Лапшин, Шуринька каждый день ощущал, как удавка на его жизни затягивается всё туже. Вскоре освободили и самого Сенина-Волгина, который охотно подтверждал версию Прозоровой.

Лёгкий шум, похожий на тремоло виолончелей, вскоре превратился в отвратительное глиссандо, искажающее пространство вокруг него.

К тому времени Лапшиным, из-за желания Танечки быть рядом со своим престарелым отцом Дмитрием Матвеевичем, удалось путём многоступенчатых обменов превратить их коммуналку в отдельную квартиру. Теперь в двух комнатах проживали сам Лапшин, его супруга и малолетний сын, его сестра, мать и отец Татьяны. Ужасная теснота скрашивалась лишь тем, что не надо было делить ванную и туалет с посторонними людьми. Да ещё Дмитрий Матвеевич оказался добрым знакомым начальника местной телефонной станции, и в квартире появился телефонный аппарат. По этому аппарату, похожему на безголового напыжившегося атлета в чёрном трико, Лапшин узнавал сводки распространения навета. Звонил по этому поводу всегда Шнеерович:

– Представляешь, Вера уже в Москве. Полностью реабилитирована. Я видел её на концерте в Доме композиторов. Она постарела. Хотя всё ещё красива. Такой бальзаковской красотой, прости меня господи. Она отвела меня в антракте и сказала, что на неё донёс ты. Видимо, она не знает, что меня по её делу вызывали. И я не стал ей об этом говорить. По поводу тебя, конечно, я с ней не согласился. Но она только засмеялась. Нехорошо так засмеялась.

Ждал ли Лапшин чего-то подобного? Нет. Приходили в голову угрозы, шантаж, в кошмарах мерещились машины, сбивающие его близких, но он полагал, что его молчание – своего рода гарантия того, что хуже не станет.

И вот всё завертелось. Кураторы «трупа» делают всё, чтобы отвести подозрения. Как им удалось убедить Веру? Она же не дура. Да и неплохо к нему относилась. Даже чуть-чуть была влюблена. Хотя не чуть-чуть. Безапелляционно была влюблена. А он не ответил взаимностью. Но не из-за этого же она его чернит?

Через день после Шнееровича Лапшину позвонила Милица Нейгауз, жена великого Генриха, и довольно резко высказала ему всё, что думала, обзывая его ничтожеством, стукачом, сталинской сволочью. Лапшин молчал, потом положил трубку. Вера была её племянницей, и поэтому объяснять что-то разгневанной женщине бесполезно.

Ему казалось, что его почти завершённый реквием «Памяти жертв репрессий», который он писал в горячечном творческом азарте, способен многое изменить. Сочинителям всегда грезится, что их творчество решит их проблемы, избавит от мучений, что-то кому-то докажет. Но обыкновенно ничего такого не происходит. Так и в этот раз.

Вскоре он принёс партитуру в Бюро пропаганды советской музыки, где её приняли, но, когда он через месяц осведомился, как обстоят дела с исполнением, миловидная чиновница только развела руками: вы сами должны понимать…

А осенью 1956 года к нему заявился Сенин-Волгин. Он не позвонил в дверь, а резко и часто постучал. Лапшин не сразу узнал его, лицо обрамляла всклокоченная борода, глаза горели нездоровым блеском, на лбу краснел свежий, в кровоподтёках, шрам. Он прорычал:

– Зачем ты меня предал? Иуда! Мразь! Ты всех нас предал! А я всегда так думал, между прочим. Ты мне никогда не нравился! Тебе не будет прощения никогда.

Лапшин встал в проём так, чтобы Евгений не вошёл. Его трёхлетний сын только что уснул, причём засыпал с большим трудом, не по-детски нервно, то закрывая глаза, то снова открывая. Днём маленький спал очень чутко и часто просыпался с криком, будто чего-то испугавшись во сне.

– Я тебя не предавал, – как мог спокойно и тихо сказал Лапшин. – И никого не предавал.