Концертмейстер - Максим Адольфович Замшев

В комнате Димки Арсений заговорщицки, почти полушёпотом, сказал:

– Мы видели тебя из окна. С девушкой. Дед сказал мне, что это Аглая Динская.

Дима, продолжая что-то перебирать в шкафу, сразу не нашёлся что ответить. Деду и матери он соврал, что договорился встретиться с одноклассниками. Чёрт! Значит, ложь вскрылась. Какой позор! Надо что-то делать.

– Да. Я встретил её случайно около дома. На, попробуй вот это. – Димка вытащил из шкафа аккуратно сложенные после глажки футболку и лёгкие, то ли полуспортивные, то ли полупижамные, штаны.

– А я-то думал, у тебя было свидание!

Арсений разглядывал брата. Несколько минут назад дед жаловался, что опасается, как бы Димка не потерял из-за Аглаи головы, а ведь ему через полгода надо будет куда-то поступать. Учится он, конечно, хорошо, но всяко бывает. Мать, само собой, настаивает, чтобы он поступал в Мориса Тореза, у неё там знакомая заместитель ректора, но Димка сопротивляется, говорит, что это не его, хотя с английским у него всё в порядке, всё же в спецшколе учится. Тут ещё эта Аглая. Так недолго и в армию загреметь. Тем более он уже из-за неё врёт. Наплёл, что пошёл гулять с приятелями, а сам расхаживает с Динской.

Как всё это было близко, но и далеко одновременно. Его жизнь и не его. Впускать её или подождать? Участвовать или отстраниться?

– Надеюсь, ты у нас сегодня будешь ночевать?

Арсений, услышав это от брата, вспомнил, как Димка, когда был совсем маленьким, до последнего заставлял его оставаться перед сном около своей кровати, пока мать не переходила на крик.

– Если не выгоните. – Арсений стягивал с себя дедовский костюм, в котором он, надо сказать, изрядно запарился.

– Ну вот и хорошо. Я лягу на раскладушке, ты не думай, я очень люблю на раскладушке, а ты на моей кровати.

– Может, лучше я на раскладушке?

– Нет. Это исключено…

– Ты был прав. В этом гораздо удобнее. – Арсений поводил плечами, удостоверяясь, что нигде ничего не жмёт.

У Светланы так билось сердце, словно внутри кто-то колотил тяжёлым бревном в кованые ворота. Впервые за все долгие годы дружбы она разругалась с Генриеттой в пух и прах. Как она столько лет не видела, что перед ней человек, не желающий ей добра, недоумевала Храповицкая. Она-то надеялась, что Платова успокоит её, даст совет, как себя вести, войдёт в её положение. Но вместо этого она получила упрёки и хамство.

Самое страшное и неприятное, что эта паршивка Генриетта, с которой, разумеется, она никогда больше не увидится, отныне посвящена в тайну её любви к Волдемару. Зачем она разоткровенничалась? Зачем? Ведь столько лет молчала!

В метро, как только она вошла в вагон, интеллигентный юноша в очках уступил ей место.

Она сидела и смотрела в тёмное стекло напротив, которое иногда прорезали огни несущихся по параллельным путям встречных поездов.

Как посмела Генриетта так повести себя с ней?

Недавняя сцена не выходила из головы.

Войдя на кухню Генриетты, Света присела на табуретку и попросила кофе. Потом сигарету.

Она уже некоторое время не покупала курево, веря в то, что этот поможет быстрее бросить.

Разговор разгонялся нехотя. Храповицкая решила сразу не огорошивать подругу случившимся сегодня. Она сетовала на то, что по Москве нельзя пройти, всё завалено снегом, а убирать его никто не собирается. Платова беспокоилась, что её Бориска до сих пор не женится, а ведь пора уже, 30 лет, и увлечения у него какие-то странные: всё свободное время проводит в букинистических магазинах, накупит кучу старых книг, тащит их домой, а потом терзает мать длинными и непонятными монологами на основе вычитанного. А тут на днях признался, что нашёл классного старика, совсем недорого отдающего ему тома, которые нигде не сыщешь. Лучше бы уж на девушек тратился, чем на эту макулатуру.

Светлана соглашалась с подругой.

Наконец повисла пауза.

Генриетта чуть прищурилась, потом потёрла глаза, улыбнулась. Ей вспомнилось, как она успокаивала Свету, после того как её бросил первый мужчина, Витька Суворов, смазливый парень с порочным и немного бестолковым лицом. Сколько лет прошло! Как всё изменилось с той поры…

До замужества Светы Генриетта оставалась главной и первой поверенной во всех её амурных делах, однако дела эти были, мягко говоря, невеликие и немногочисленные, в отличие от самой Платовой, чьи приключения как только не заканчивались: от неожиданного пробуждения на скамейке на Суворовском бульваре без кошелька и туфель до попытки обманутой и разъярённой супруги облить разлучницу серной кислотой.

– Помнишь, как ты мне рассказывала про одного своего ухажёра в институте, который водил тебя постоянно в Зоологический музей и в одно из посещений сказал, что ты напоминаешь ему трепетную зебру?

– А чего это ты вспомнила об этом? К чему? – изумилась Светлана.

– Наверное, старею. – Платова улыбнулась.

– Да ладно. – Света приподнялась на табурете, словно ей было неудобно сидеть, и опять присела. – Ты посмотри на свою маму. У неё наверняка таких мыслей нет. Или взять моего Льва Семёновича. Приседает восемьдесят раз по утрам и не боится один раз не встать. Упрямый! Сколько просила его надавить на нашу обнаглевшую домуправшу через Музфонд, а он только отмахивается. Мол, не его это дело. Совершенно неуправляемый, несмотря на возраст. Всё по-своему делает.

Генриетта чуть помрачнела. Об «обнаглевшей домуправше Толстиковой» ей слушать не хотелось. Она была в курсе этого глобального противостояния во всех деталях.

– Ты не голодная? – Платова попыталась сбить Свету с её конька, взгромоздившись на который она могла скакать бесконечно.

– Нет. Кусок в горло не полезет…

– Почему?

– Представляешь, сегодня утром звонок в дверь. Мы сидим с отцом, Димка спит ещё. Иду открывать. Спрашиваю, кто? А это Арсений.

– Какой Арсений? – Платова сразу не разобралась, в чём дело.

– Арсений. Мой сын.

– И ты молчала? Боже мой, боже мой, – запричитала Генриетта. – После стольких лет? Зачем он приехал? Повиниться? Просить прощения? Или что?

Все эти годы Света настаивала на том, что Арсений предал её, оставив в тяжелейшей ситуации, и ни разу не позвонил, не спросил, жива ли она, и что она никак не ждала, что воспитала такую бессердечную свинью. Платова не поддерживала её пафос, но и не оспаривала. Не её это дело, уговаривала она себя. Светлана сама разберётся.

Хотя представить Олега и Арсения такими злодеями, как характеризовала их Храповицкая, ей было трудновато.

– Нет. Не повиниться. Сообщить, что его отец приехал в Москву, в ЦК партии, и его хватил инфаркт. Он в реанимации…

– Да уж. – Генриетта нервно и быстро почесала в затылке. – И ты здесь? Как ни