Концертмейстер - Максим Адольфович Замшев

– За что?

– Да кто же скажет?! Генриетте сообщила мать Веры. Она приходила к ним на Борисоглебский. Ох уж этот Борисоглебский! Генриетта в истерике. И мать её тоже. Боятся, что теперь их точно потянут.

– Их можно понять.

– Пойми и меня тоже. Меня уже вызвали. Завтра пойду.

1985

Актрисы из Генриетты Платовой так и не вышло. Актёрский успех часто зависит от обстоятельств, а не от усердия и таланта. Генриетту в Щепкинском училище педагоги выделяли, наперебой хвалили, ценя в ней творческую дерзость и неординарную органику. Глядя на неё, мало кто мог представить, что ещё совсем недавно она три года сидела в одном классе из-за злостной хронической неуспеваемости. Натура её была широка. Она легко впускала в себя людей, обожала компании, застолья, легко справлялась с недосыпами и крутила романы с такой же частотой, как крутит педали велосипеда профессиональный велогонщик. Наверное, она слишком много играла в жизни, оттого на сцене её не всегда хватало. Да и в реальности роли были сладостней, увлекательней, особенно в отношениях с мужчинами. Некоторых своих любовников, исчерпавших себя одной ночью, она и не запоминала, к другим преисполнялась благодарности за хорошо проведённое время, к иным испытывала даже что-то вроде привязанности, а к отдельным, как, например, к молодому еврейчику композитору Шнееровичу, недолгую трогательную нежность.

Когда арестовали её подругу Веру Прозорову, мать билась в не вполне понятной ей истерике, повторяя, что теперь доберутся до всех. С чего она так решила? Они-то тут при чём?! Как раз тогда её роман со Шнееровичем, начинавшийся не однажды и с какого-то раза затянувшийся, достиг той горячей точки, где всё хорошо и после которой ничего лучшего уже не случается. Когда Генриетта посетовала, что Мишу вызывают на Лубянку, вероятно в связи с арестом Веры, мать завопила, что путаться сейчас с жидами могут только полные идиотки. Генриетта попробовала урезонить мать, но та была почти невменяема от страха и ненависти.

Миша после допроса пару дней был сам не свой, но ничего не рассказывал. Генриетта особо его и не пытала. Вскоре они без ссор и объяснений расстались. То, что они остаются друзьями, не подразумевалось. Но они тем не менее продолжали видеться, что ни его, ни её почему-то не раздражало. Бывают такие привязанности, которые, несмотря на всю их бурность и экстатичность, способны в один момент исчерпаться полностью, как исчерпывается содержание романов Гончарова сразу после их прочтения.

После учёбы в Щепке её после первого же показа приняли в Театр драмы, позже получивший имя Маяковского. Почему? Наверное, руководитель театра Николай Охлопков что-то разглядел в ней, какую-то подлинность, и решил не лишать её шанса. Но, увы, прекрасная сказка быстро закончилась. Она недооценила опасность интриг, на которые так горазды были советские актрисы, и в итоге прочно осела в помсоставе, участвуя только в массовых сценах. Первое время она утешала себя тем, что всё это продлится недолго, но время шло, а никаких ролей ей не предлагали. Минул год, второй, третий. Генриетта числилась в театре, но всё больше осознавала, что никому здесь не нужна. Она попробовала пить горькую и даже преуспела в этом. Однажды мать отхлестала её, явившуюся в их ещё борисоглебское жильё сильно подшофе, веником по щекам. Генриетта вскипела, обозвала мать тварью и выбежала во двор. Куда угодно – только не домой.

К Свете?

У подруги тогда уже появился Олег. Они виделись не так часто, как прежде. Но ближе человека Генриетте всё равно не найти. К Норштейнам! Только к Норштейнам. Больше некуда нести свою обиду и надеяться, что её выслушают и успокоят.

Однако ни Светы, ни её мамы Генриетта дома не застала, в комнате что-то писал, примостившись за крошечным столом, один Лев Семёнович. Генриетта порывалась сразу же уйти, но Норштейн удержал её, усадил на дочерину кровать, принёс воды и молча выслушал её исповедь пополам с всхлипываниями. Она выложила ему всё: и про неудачу в театре, и про козни актрис, и про не сочувствующую ей мать, а потом и вовсе пересказала ему всю свою жизнь с такими подробностями, которыми до того ни с кем не делилась. В частности, что её бывший однокурсник Вольф Мягкий ещё в училище звал её замуж, клялся в вечной любви и она даже рвалась, наплевав на своё поступление в Театр Маяковского, ехать с ним во Владимирский драмтеатр, куда его направили после учёбы, но он отговорил её, утешая тем, что не задержится в захолустье, что ей недопустимо упускать свой шанс в столичной труппе и что надо только дождаться его возвращения, чтобы они зажили всласть. Она дождалась. Только вернулся он не один, а с молодой беременной женой. И теперь играет в Театре на Малой Бронной Тузенбаха в «Трёх сёстрах».

Лев Семёнович, дождавшись, когда исповедальный пыл Генриетты остыл, грустным, но не безнадёжным тоном напутствовал её:

– Значит, твоё счастье, деточка, не в том, о чём ты печалишься.

Норштейн оказался прав. Счастье было в другом.

Оно называлось, это счастье, – Василий Васильевич Соловейчик, мужчина солидный, зрелый, с залысинами и коричневым, с широким дном портфелем. Соловейчика, служившего в Театре Маяковского гримёром, Генриетта до поры до времени своим вниманием не одаривала. Чем мог её заинтересовать немолодой женатый педант? Но однажды зимой она, покидая здание театра, сильно подвернула ногу и растянулась прямо перед служебным входом. Василий Васильевич вышел на несколько секунд раньше Генриетты и, разумеется, обернулся на произведённый падением девушки шум и последующие чертыханья.

Соловейчик поспешил на помощь и обнаружил, что Генриетта не в состоянии ступить на больную ногу. Он поднял её на руки и отнёс обратно в театр, тут же попросив дежурного вызвать «скорую помощь». Врачи констатировали сильное растяжение, крепко перевязали ступню и лодыжку, пожелав в дальнейшем передвигаться осмотрительней. Василий Васильевич исполнил свою роль до конца: он нашёл такси, подогнал его к самому крыльцу и помог Генриетте не только сесть в машину, но и сопроводил её до дому на Борисоглебском, а потом и до двери квартиры. На прощание Платова звонко и невинно чмокнула своего спасителя в щёку.

Больше между ними такой целомудренности не наблюдалось.

Сложно объяснить, почему их так потянуло друг к другу.

Её заворожили его руки, чью надёжную силу она оценила, когда он нёс её обратно в театр после падения на крыльце; с ним сотворил что-то необъяснимое запах её тончайших волос. Её до слёз смешила абсолютно неподходящая ему фамилия; его забавляла её манера