Концертмейстер - Максим Адольфович Замшев

выпускать сигаретный дым с трагически глубокомысленным видом. Ей было любопытно пообщаться с мужчиной немного не из своего круга, не сыплющим хохмочками по поводу и без повода и не отягощённым нарциссизмом; ему, прошедшему фронт от звонка до звонка, казалось, что в этой девушке он найдёт всё недополученное им из-за войны и последующих тягот тепло, которое не могла ему дать измученная заботами жена. Когда он несколько церемонно первый раз припал к её губам, она не успела даже, следуя всем законам жанра, оттолкнуть его. Забыла она и отвесить пощёчину.

Начало их романа совпало с переездом Платовых на Беговую. Василий Васильевич помогал перевезти им вещи и устроиться на новом месте, проявив изрядную хозяйственность и такелажную сноровку. Генриетта представила его матери как коллегу по работе, что не мешало Зое Сергеевне изучать мужчину пристально и недоверчиво, равно как и то, как дочь общается с ним, как на него смотрит и как он реагирует на это. В этой однокомнатной квартире и зачали Генриетта с Василием Васильевичем сыночка, что явилось концом их счастливого времени. Соловейчик ребёнка признал, открылся во всём жене, которая тут же простила его, видимо скорее из-за усталости, нежели из сочувствия, и пожелала ему хорошей жизни с новой женой. Однако Соловейчик никуда не ушёл. Вероятно, он догадывался, что в качестве мужа Генриетта не готова его принять. Борис Соловейчик появился на свет семимесячным; когда Генриетта принесла его домой, у него не было даже ногтей. Врачи горестно вздыхали и разводили руками на все вопросы о дальнейшей судьбе малыша. Но двум женщинам удалось выходить Бориску. После декрета Платова в театр не вернулась. Мать устроила её в «Медгиз» на должность технического редактора.

А Соловейчика-старшего насмерть сбила машина, когда его сыну Борису ещё не исполнился год. Он успел подержать ребёнка на руках, подарить ему коляску и пару раз постоять рядом с этой коляской во время прогулок.

Генриетта восприняла смерть отца своего ребёнка как знак свыше: ей больше нельзя рассчитывать на мужчин. С тех пор её отношения с противоположным полом строились лишь на телесной близости, и то ровно до той поры, пока не грозили перейти в нечто тянущееся, как дефицитная в те времена жевательная резинка, с мучительными объяснениями, расспросами-допросами и пылкими признаниями в том, во что с трудом верится. Единственным мужчиной из тех, кого она знала и кто вызвал в ней ощущения, что на такого можно положиться, был муж её подруги Светланы Норштейн Олег Храповицкий. Нет, она вовсе не была влюблена и не помышляла о том, чтобы отбить Олега у Светланы, да и это едва ли представлялось возможным, но, когда находилась в его присутствии, внутри у неё всё как будто расправлялось, она оживлялась, её тянуло на разговоры об искусстве, а после того, как общение прекращалось, Генриетта выкуривала чуть больше сигарет, чем обычно.

При всём этом она не завидовала, что у Светы полная семья, а у неё какая-то кособокая. И когда через год после Бориски у Храповицких родился Арсений, Генриетта консультировала подругу о тонкостях ухода за грудными детьми весьма охотно и без задней мысли. И Генриетта, и Светлана мечтали, чтобы сыновья подружились, но их приятельство ограничилось ранними детскими забавами во время перекрёстных семейных походов в гости.

Когда Арсений начал учиться в ЦМШ, взаимносемейные гостевания прекратились.

Лев Семёнович свою настороженность к Платовым, возникшую после отказа Зои Сергеевны помочь его супруге, преодолевал с трудом. Поэтому, если Светлана затевала разговор о том, что давно они не ездили к Генриетте, старый Норштейн раздражённо объяснял дочери, что у Арсения нет для этого времени: ему надо заниматься. Арсений, надо сказать, не протестовал: в те годы он доверял деду безраздельно и все свои отношения с миром строил по его рецептам и лекалам, делая исключительно то, в чём Лев Семёнович Норштейн видел для него пользу.

Конечно, влияние матери и отца не перекрывалось полностью, но композитор пристально следил, чтобы ничего из предпринимаемого родителями в воспитательном плане не мешало мальчику развиваться как музыканту.

Генриетта Платова услышала мелодичный звонок входной двери, торопливо потушила сигарету, чей фильтр был немного выпачкан помадой, и пошла открывать.

– Проходи, проходи. Не замёрзла? – Генриетта обняла подругу и расцеловала в обе щёки.

Светлана сняла пышную, слегка влажную от снежинок шубу, размотала шарф и вместе с меховой шапкой вручила всё это Генриетте.

– На тебе лица нет, – всплеснула руками Генриетта, когда Светлана села напротив неё. – Ты здорова?

– Да всё вроде в порядке. Тьфу-тьфу… Тебе кажется. Я пройду?

Светлана, пока шла по тяготящейся снегом улице Горького, мимо настораживающе красного здания Моссовета, пока ехала в громыхающем вагоне метро от «Горьковской» до «Аэропорта», пока шла мимо кирпичных пятиэтажек по улице Черняховского, почему-то начала сомневаться, стоит ли посвящать подругу в то, что сегодня приключилось. Но когда с мороза погрузилась в тепло платовской квартиры, сомнения отпали. В сложные моменты она часто делилась с Генриеттой своими переживаниями. Подруга так искренне и шумно сочувствовала ей, так старалась развеселить, отвлечь, что настроение подымалось как-то само собой.

Последние годы только с Генриеттой Светлана была собой.

Кухня в квартире Платовых малюсенькая, но Генриетта и Светлана больше всего любили проводить время именно там. Пили кофе, курили, болтали.

В этой кухне, с видом на продовольственный магазин в хрущёвке напротив, всё её раздражение куда-то девалось, и она могла обсуждать с подругой то, о чём с другими людьми не обмолвилась бы и словом: сплетни об известных людях, кулинарные рецепты, новые импортные фильмы из советского кинопроката. Под кофе и сигареты они обменивались новостями из жизни детей, обсуждали хвори родителей и то, какие лекарства необходимо в том или ином случае применять. И так из года в год. Трагические изменения в жизни семьи Храповицких не нарушили ритм их общения. Более того, деликатность Генриетты помогла Светлане многое пережить. Хотя открыть тогда Генриетте всю правду она не осмелилась, объявив, что они разочаровались друг в друге и что так всем будет лучше. Генриетта расспрашивать ничего не стала, чтобы не множить переживания.

В том, что Олег и Света не пара, её не требовалось убеждать.

1956

– Тебе надо открыться. Только так ты спасёшь себя. – Лапшин говорил нервно, морщась, как от боли.

– О чём ты? Я давно уже труп.

– А если я раскрою тебя? – После этих слов Шура схватил себя за подбородок, словно пожалел о том, что произнёс.

– Не советую.

– Почему? Ты покаешься. Расскажешь, как тебя принуждали. Представь, что вот-вот люди начнут возвращаться из лагерей.